Олег Павлов - Сборник рассказов Страница 6

Даниэль Орлов. Законы физики

Анечка влюбилась в араба. Она отправилась с подругой в Египет, а через две недели по трапу самолета ее пьяную, с запутанными рыжими волосами спускали под локти в состоянии интеллектуальной комы.

— Все должно было этим закончиться, — многозначительно изрекает Витька, ее бывший муж и мой однокурсник. Он сидит напротив меня за столом в гостиной и запихивает в рот своему младшему сыну жидкую кашу с вареньем. Младенец кашу есть не хочет, мотает головой, лыбится счастливым купидоном, скрытым за разводами каши, как за слоями варварской штукатурки.

— Романы с дизайнерами и композиторами рано или поздно логично перетекают в африканский секс-туризм.

— Египет — это разве Африка? — интересуется Толик, старший сын Витьки, оторвавшись от компьютера.

— Географию в школе не учил, — грустно констатирует Витька серость, обозначившуюся в их с Анечкой ребенке. — У матери спроси. Она нынче в этом вопросе дока.

Анечка расположилась на диване вместе с теперешней Витькиной женой и рассматривает фотографии из поездки. Они дружат — Анечка и Манечка. Когда Витька уезжает с женой в отпуск, Анечка сидит с их детьми. Праздники они тоже справляют вместе. Иногда мне кажется, что у моего товарища две жены — старшая и младшая. Они очень похожи. Я завидую?

— Ты, Михайлов (Анечка всегда называла мужа по фамилии и научила этому Манечку), про меня сказки не сочиняй. Моя личная жизнь — это мой боевой путь. Ты был первым подвигом. Если бы за замужества выдавали награды, ты потянул бы на орден Красной Звезды.

— Или на Рыцарский крест, — хихикает Толик и зарабатывает подзатыльник.

Что имеет в виду Анечка, сказав про орден, я не понимаю: возможно, она намекает, что жизнь их с Витькой оказалась тяжелой и полной нервов, а может, на то, что сбит был Витька на бреющем полете в первом же бою — на дискотеке по поводу Дня первокурсника.

Они поженились сразу, как они сами говорили, не приходя в сознание. Витька уже из Североморска ездил в отпуск встречать Анечку из роддома. Ему, черпаку, дембеля одолжили укороченную шинель и шапку кубиком — уважали за что-то.

В этой шапке и шинели первый же патруль Витьку и приметил. Улепетывал он от курсантов по Гончарной улице, грохоча кованой кирзой и сигая через заборы у разрушенных домов, чтобы потом уйти проходными к Земледельческой. «Стойте, товарищ солдат! Стойте! Приказываю остановиться!» — передразнивал Витька одышливого майора с черными петлицами, потерявшего преследуемого из вида и вопиющего для порядка и острастки. «Он еще долго завывал, народ будил. Может, и сейчас там бродит. А уж столько лет прошло», — мастерски заканчивал Витька историю. Наши ему рукоплескали. Если кто новый в компании оказывался, постанывал от смеха. Рассказчик Витька прекрасный.

А про то, как сидели они с Анечкой над больным Толиком, когда у того началось второе за зиму воспаление легких, Витька не рассказывает. Ну да, какая-то несмешная история. Жили они в ту пору в съемной однушке на Юго-Западе, от «Автово» на автобусе полчаса. Телефон в квартиру хозяева не провели, и о сотовых еще не слышали. Ближайший автомат в двух кварталах. Тот, что под домом, полгода стоял с выбитыми стеклами и сорванной трубкой. На пути к автомату я Витьку в тот вечер и встретил. Решил вдруг, на ночь глядя, нагрянуть к ним с двумя бутылками Ркацители. Удачно.

Потом бегали мы ночью взад-вперед по проспекту Маршала Захарова в распахнутых пальто и пытались остановить хоть какую-нибудь машину, чтобы отвезти Толика в больницу. И денег на двоих у нас с ним оказалось тридцать семь копеек и четверть доллара одной монеткой из Витькиной нумизматической коллекции. Помню, с каким наслаждением пинал меня водила, когда я, оставленный «расплачиваться» у приемного покоя больницы Кировского завода, порылся минуты три по карманам и заявил, что денег у нас нету. Водила сшиб меня с ног каким-то очень военным или очень спортивным приемом, а потом с оттяжкой ударял и ударял ногой в адидасовской кроссовке. Странно, что ребра не сломал и не повредил ничего. Это драповое пальто спасло. Только губу разбил. И на руках у меня еще синяки были. Все потому, что голову руками закрывал.

Толика оставили в больнице. Анечка замазала мне царапины зеленкой, когда мы в четыре утра пешком добрались до их дома. Помню, она дотронулась до моего лба тыльной стороной ладони. Я почувствовал сухой холод ее тонких пальцев. Это было приятно. Мы устроились на кухне пить грузинское вино, разлитое на ленинградском заводе «Самтрест». Кислое белое вино, в котором от солнца Грузии и тамошнего королька только этикетка с медалями. Мы пили вино из хрустальных — подаренных Витьке с Анечкой на свадьбу — бокалов и рассуждали, что в нашей стране нет культуры винопития. Здесь предпочитают водку, поскольку это проще и не надо разбираться, к какому блюду ее подавать и когда подавать. Она и к мармеладу хороша, и к манной каше. А с вином иначе — говорили мы друг другу и самозабвенно качали в бокале кислятину.

Тогда мы оба меняли свои водочные талоны на винные. Меняли выгодно. За один водочный нам давали три талона на вино. Вначале мы находили магазин, где в этот день завезли и водку, и грузинское (лучше всего, если это были красные Мукузани или Саперави, хуже, если белые Эрети, Гурджаани или Ркацители), а потом договаривались с мужиками об обмене. Мы приходили домой, и Анечка варила макароны, которые мы поливали кабачковой икрой и посыпали жареными сухариками из белой булки. И это казалось волшебной и самой лучшей в мире едой. «Вино не закусывают! К вину подают!» — изрекал Витька и начинал что-то плести про сыры с плесенью и фрукты, что-то, что он вычитал в романах Чейза, взятых в книгообменном пункте у метро «Проспект Ветеранов».

И в этих романах были сыры, оливки, длинные автомобили, пистолеты «Борхард Люггер», сигареты «Лаки Страйк» и нечеловеческие, заграничные отношения между кажущимися равнодушными мужчинами и кажущимися доступными женщинами.

Анечка такую литературу презирала. Она читала Куприна и Теодора Драйзера. Потом началось увлечение Кастанедой и вскоре за Кастанедой — дизайнером.

Вернее, вначале Анечка пошла на курсы дизайна интерьера. Нет. Опять не так… Вначале Толик пошел в школу, потом он перешел в пятый класс, а Витька стал владельцем компьютерной фирмы и купил новую квартиру. А уже потом Анечка пошла на эти курсы. И тут с ней что-то такое произошло, что не могло произойти раньше. Словно кран на кухне, десятилетиями по каплям отмерявший время, вдруг потек — закрученной в спираль струйкой. В нашем полушарии вода всегда закручивается против часовой стрелки. Время в одну сторону, а вода в другую. И что было делать с этой струйкой, ни сама Анечка, а уж тем более Витька не знали. Анечке вдруг очень сильно захотелось настоящей страсти. И страсти этой Анечке захотелось не с Витькой, которого она уже к тому времени достаточно изучила и хорошо представляла изнутри и снаружи, а с «человеком творческим».

Тогда и появился дизайнер. Он преподавал на курсах дизайна, безуспешно пытался найти заказчиков и считал себя художником. У него на голове рос белый пушок, а подбородок имел популярную у женщин форму. Не особо веря в успех, дизайнер предложил Анечке нарисовать ее обнаженной, и Анечка согласилась. Само собой, до живописи дело не дошло. У дизайнера оказалась забитая подрамниками мастерская на Пяти углах, большая кровать с несвежим бельем, подержанный «ауди» и гастрит. Мне кажется, что Витька не смог простить Анечке именно этот дизайнерский гастрит. У него у самого был гастрит. И пока разворачивался адюльтер, Анечка дважды в день варила кашу и овощи, чтобы накормить одного и второго. Потом она решила экономить время и стала готовить сразу на двоих. Первого кормила сразу, а второму носила обеды в банках с закручивающимися крышками. На этих банках она и попалась. Случились объяснения, и Анечка оказалась выселена вначале к родителям, а потом в купленную для нее с Толиком квартиру на Комендантском аэродроме.

К тому времени уже появился поэт. Поэт, в отличие от дизайнера, на «ауди» не скопил. Он работал сторожем в дачном поселке и писал роман в стихах. Несколько глав он посвятил Анечке. Я читал, мне не понравилось. Поэт казался младше своих лет. Он поигрывал мускулами самбиста, носил Анечку на руках и чавкал, когда ел. Потом наступила зима, ему надоело ездить из своего дачного поселка в город, и он тихо растворился в цезуре между Зеленогорском и Репином. Дизайнера, кстати, Анечка бросила сама. Тот храпел.

Потом недолго был кинокритик, потом литературовед с филологического факультета. Интересный мужик — писал неплохую прозу. С ним Анечка прожила почти два года. Мы думали, что поженятся, но стало известно, что литературовед голубой. Вернее, не совсем, но Анечке уже этого оказалось достаточно. Грустная история. Он мне нравился, да и Витьке тоже: за Толиком ухаживал, готовил, зарабатывал, выпить с ним было приятно. Жалко, конечно, что голубой, нас это не касалось, но Анечку раздражало.