Николай Бахрошин - Фиолетовый гном Страница 6

Кроме того, жизнь – это не такая уж ценная штука. В этом он окончательно уверился, перевалив за третий десяток лет. Стоит хоть один раз по-настоящему устать от жизни, как начинаешь понимать, что она – не такая уж ценная штука…

Когда-то, Серега уже не помнил, сколько ему было лет, семь или восемь, где-то около, он вдруг осознал, что умрет когда-нибудь. Дело было вечером, он уже лежал в кровати и засыпал и тут – как удар грома. Неужели?! Да, умрет… Все умирают, и он умрет. Вот так как есть, его гибкие руки, способные взять любой предмет, перестанут двигаться, его ноги перестанут ходить, глаза перестанут видеть. Ничего не останется. Деревянный ящик в мерзлой земле и свежевскопанный небольшой холмик, украшенный пластмассовыми цветами, как у отца. И чернота. Абсолютная, непроглядная, кромешная чернота. В которой нет ничего… И его, Сереги, тоже больше нет, трудно себе представить, невозможно представить, но его вообще нет и никогда не будет… Никогда! Страшное слово, глухое, как бетонная плита, окончательное, как каменная стена перед расстрелом…

Он помнил, что плакал тогда. Тихо, неслышно для матери, похрапывающей в соседней комнате, вжимался в мокрую от слез подушку. Было тоскливо и страшно, как, наверное, еще не было в жизни. Долго плакал, горько, отчаянно и, незаметно для себя, уснул.

А утром, когда проснулся, увидел, как скользят по комнате теплые, пыльные лучи солнца, прорывающиеся сквозь прикрытые шторы, услышал, как шумит за окном просыпающаяся улица, – ночные страхи показались ему не такими уж страшными. Потому что жизнь впереди еще долгая, хорошая жизнь впереди, и, пока он будет расти и взрослеть, ученые наверняка изобретут лекарство от смерти. Ну, пусть не от смерти, пусть сначала от старости. На то они и ученые. Жизнь продлится, потом еще продлится, потом еще, а дальше – лекарство от смерти. Тут как тут. Работают ведь ученые, он сам слышал передачу по радио, очень серьезно работают над этой проблемой, убеждал себя мальчик Серега.

Да, вечная жизнь – заблуждение, наверное, каждого очередного поколения… Совсем маленький был, конечно. Собирался жить вечно…

Теперь больше не собирается. Повзрослев, он уже не боялся смерти. Он уже ничего не боялся. Чего бояться человеку, если он не боится смерти? Нечего больше бояться, определенно – нечего, решил он для себя когда-то давно. Очень правильное решение оказалось. Сразу избавляет от большинства страхов…

Все это он как-то раз попытался объяснить Тане.

Нет, она не поняла его. Не услышала. Женщина все-таки. Они редко слышат кого-нибудь, кроме самих себя. Иногда, изредка – тех, кто готов соглашаться с ними или просто поддакивать. В этом Серега тоже теперь был твердо уверен. Железобетонно уверен. Такие они от природы.

Иногда, уставая от ее бесконечной замогильной тематики, Серега думал – вот бы его бывшую жену сюда. Как психолога. Еще бы, объект роскошный: каратистка, десантница, мазохистка, жена двух маньяков и любительница разговоров о смерти. Просто тема для кандидатской диссертации, не меньше. Впрочем, его б. супруга сама тема для диссертации. Еще похлеще, если разобраться.

При всех своих вывернутых мозгах (а у кого они сейчас ввернуты?) Танька все-таки была теплой. По его собственной, личной классификации.

После развода Серега определил для себя – все женщины делятся на теплых и холодных. И дело не в том, как они все кричат и подмахивают в кровати. Дело глубже. В душе, может быть. В душевности. Вот его жена Светка была холодной, как курица из морозилки. А была ли у нее, вообще, душа? – вспоминал он. Или – одни только нервы, перетянутые, как струны плохой гитары? Вопрос, конечно, интересный… Из той теологической серии – сколько чертей умещается на кончике иглы, а сколько – в разрезе женского волоса?

Серега и Таня встречались, так это обтекаемо называется. Правда, вместе не жили, так и не удосужились подвигнуться на общий быт. Татьяна объяснила, что слишком ценит свободу. Серега ничего не объяснял. Но он любил засыпать один. Когда действительно хотел заснуть.

И все-таки это был настоящий роман. Первое время он ходил как пьяный, со счастливыми, ошалевшими глазами, что немедленно отмечали все знакомые.

– Ты, Серега, орел-стервятник, – сказал ему Жека.

– Это как? – не сразу понял Серега.

– А вот так. Питаешься исключительно стервами. Иногда, правда, и блядями не брезгуешь, но тут первый случай… Слышал я про твою Десантницу… Немного, но кое-что…

Серега, наконец, вспомнил этот анекдот. Ничего смешного. Остряк доморощенный, подкованный в компьютерных анекдотах! А с ним, между прочим, как с человеком. Или – почти как.

– Пошел ты… – всерьез разозлился он.

Про свою Десантницу Серега ничего не хотел слышать.

– Понятно, – протянул Жека. – Потеря чувства юмора говорит о том, что исцеление больному хронически не грозит. Тогда я умолкаю навеки, как птица соловей, застигнутая врасплох заморозками. Вот увидишь, мир еще пожалеет о моих трелях, еще вспомнит скромного, серенького художника, так вдохновенно украшающего чужие жизни собственной мужской неудовлетворенностью…

– Да пошел ты, говорю!

– Молчу, молчу, Серый брат…

Больше он на эту тему не заговаривал. Иногда Жека умел быть серьезным.

А Серега задумался – может быть, он влюбился? Даже наверняка…

Они редко встречались с Таней по его инициативе. Обычно, когда он хотел проявить эту самую инициативу, домашний телефон не отвечал, по мобильнику абонент был недоступен, а на работе ее видели, но уже ушла. Серега злился, даже ревновал, но сдерживался. Интуитивно, где-то в глубине души он чувствовал, любые вожжи будут восприняты ею в штыки, как покушение на личную свободу, завоеванную в боях и маневрах. А терять ее ему не хотелось, настолько не хотелось, что приступами, как зубная боль, накатывала слепая, нелогичная ярость. Приходилось пережидать ее, стиснув зубы, и дальше сжимать в кулаке мужские, собственнические инстинкты…

Любовь? Если не она, то, по крайней мере, очень похоже…

Таня сама его находила. «Время перемен!» – значительно объявляла она. Эта фраза могла у нее значить все, что угодно: от постельных игрищ до поездки куда-нибудь за город, к друзьям на дачу, на шашлыки или просто прошвырнуться поближе к воде.

– А что такое «время перемен»? – спросил как-то Серега.

– Не знаю. Просто! Выражение красивое. Вот так живешь, живешь и чувствуешь – плесневеть начинаешь. Значит – время перемен. Пора встряхнуться!

– Ага, – глубокомысленно заметил Серега.

Что тут скажешь? Все понятно… Древние китайцы, конечно, вкладывали в это выражение совсем другой смысл, подразумевали смену эпох, а не брожение в тусовке. Мельчаем, господа?

Забавная она была… Несмотря на озабоченность всеобщей смертностью, мужей-маньяков и воздушно-десантное прошлое, оставалась в ней этакая детская непосредственность, лучистое веселье без повода, какое бывает у малышей.

Может, это и привлекало в первую очередь? Легкое, быстрое скольжение по жизни, как по гладкому льду. Вперед и только вперед, главное – не задумываться, задумаешься – упадешь. Разговоры о смерти, об откровенной обреченности всего живого накатывали, как короткие майские грозы, и уходили. И снова – вперед и вперед.

С ней Серега тоже начинал чувствовать себя легким, сильным и молодым. Обреченным, конечно, где-то в перспективе, все там будем, но пока – радующемуся тому, что отпущено.

С ней было интересно. Не скучно. И просто, что удивительно, как еще не бывало у него с женщинами. Она была классной любовницей, а во многих случаях – своим в доску парнем. Понимала и рюмку выпить, и опохмелиться с утра пораньше. Сама выпить любила. Хоть и спортсменка. Спортсмены почти все любят выпить. Это Серега заметил, когда занимался спортом.

Если бы она тогда проявила хоть малейшее желание, он бы на ней точно женился, вспоминал потом Серега. Для него – это высшая похвала. Но инициативы все-таки он ждал от нее. Сам Серега давно поставил себе за правило: никакой инициативы с женщинами не проявлять. Как раз тот случай, когда всякое телодвижение наказуемо по гроб жизни…

Все-таки Десантница всколыхнула его – это точно, вспоминал он потом. Вывела из того аморфного, вяло-наплевательского настроения, в котором он пребывал, закончив третий десяток прожитых лет. Сделала то, что не удалось Библиотекарше, Секретарше, Учительнице или кто там еще по списку?..

Как-то вечером Жека вышел к нему на террасу, устроился в соседнем шезлонге, взял со стола запотевшую банку пива и смачно ее открыл. Надолго припал, жадно глотая и небрежно роняя ошметки пены на светлую майку. Потом оторвался, удовлетворенно рыгнул и шумно почесал пузо. Снова припал.

Серега с иронией наблюдал за ним.

Писатель… Можно сказать, самодвижущийся очаг культуры. Поперла культура изо всех щелей, не остановишь, того гляди – пена из ушей закапает… Итак, подавится господин писатель или добьет банку влет?