Ирвин Уэлш - Судьба всегда в бегах Страница 6

– Да, пожалуй, тут ты в точку попал, друг, – говорю.

– То есть я ж не к тому, что Гитлер делал все правильно, ты не думай. Он же не виноват, что не англичанином родился.

– Да уж, Гитлер был тот еще дрочила, – говорю я ему, – две мировые войны и один мировой кубок, друг. Всё выиграли пурпурно-синие.

Культяпый начинает петь. Жаль, некому заткнуть ему пасть еще до того, как он вспомнит какую-нибудь старую уэстхемпширскую кричалку.

– Пурпурно-синий в высшей лиге нав-сег-да, пурпурно-синий не загнется ни-ког-да… В фургончик лезет Ригси, сзади топчутся Бэл и этот хрен Роджер.

– Пошли внутрь, обалдуи, – зовет Ригси. – Там полный улет! Чесслово, музыка такая, что мурашки по коже подирают!

– Объяснить тебе, от чего у меня обычно по коже подирает? – спрашиваю.

– От волынщиков, – встревает Культяпый.

– Ну нет. Тут крутятся разные суки, и они явно не из конторы, – объясняю я Ригси. Бэл говорит:

– Да, ты мильярд раз прав, Торни.

Внутри тусуется хмырь со шрамом на физии. Это известие заставляет Ригси встряхнуться.

– До него легко докопаться, до болвана сучьего. Эти приглаженные фраера, крутые хмыри с полным карманом таблеток, они просто за задницу его выкручивают. Неудивительно, что мы не можем выбить из них даже парацетамол или активированный уголь, когда припрет.

– Да проблема не в хмыре, – выпаливает Ригой. – Дело в том, что всякий раздолбай, являясь сюда, числит себя основным.

Он дает Балу таблетку: – На-ка, попробуй.

– Вали отсель, – хрипит Бэл. Ему все еще не по кайфу. Хер с ним, я глотаю экси, вхожу вместе с Ригси внутрь. Культяпому все уже по барабану, и он хиляет за нами. Оглядевшись, я фиксирую стадо коней, которые жмутся к стенке. От одной из них глаз не могу оторвать. Меня как шандарахнули, точно в штанах башня, но вдруг я понимаю" что перекрыл свои грошовые возможности и обязан выслушивать чье-то вяканье.

– На что ты, елкин сад, так зыришь, а?

Выкрутилась вперед и вопит мне в морду. Я вообще на коней не гляжу в упор. То есть, насколько я секу жизнь, глядеть или не глядеть – вопрос воспитания. Культяпый, этот просто запугивает какую-нибудь дорис. Смотрит на нее в упор, они, видимо, считают, что их сейчас снасилуют или что-нибудь там еще. Я его от таких повадок отговаривал. «Ты, ешь-то, не смотри на коня в упор, – втолковывал я ему. – Коли желаешь играть в гляделки, отправляйся на Олд-Кент-роуд и пучься на какого-нибудь тамошнего милуоллского кренделя. А с птичками обходись уважительно, – твердил я ему. – Представь, что какой-нито секс-маньяк или же потрошитель смотрит на твою сестричку, как ты на них смотришь». Но вот он я, вылупился на девушку. И не оттого, что она такая смазливая, хотя она ж и смазливая, она вообще изумительная. Это оттого, что я принял экстази и смотрю на девушку, у которой вообще нет рук.

– Тебя по телику не показывали? – это все, что я мог выдумать.

– Нет, меня не показывали по телику, и в цирке, блин, тоже.

– Да я и не…

– Ну, скачивай давай, – бортует она меня и отворачивается. Ее подружка обнимает ее за плечи. Я стою на месте точно ушибленный баклажан. То есть мало кто позарился бы на блядь, у которой есть только рот, этот вопрос не обсуждается, а как насчет девушки, у которой, раздери ее, нет рук?

– Алло, Дейв, ты ж не позволишь какому-то недоделанному коню так тебя бортовать? – лыбится Культяпый своими гнилыми зубами. Зубами, которые запростак выбить.

– Заткни пасть, дрочун херов, или я сам тебе ее заткну.

Без вариантов, я запал на этого коника; на безрукую, ешь, красулю, на прочерк в телефонной книжке, я запал. Подружка подваливает ко мне, вдобавок ко всем зырящим, ко всей этой швали, напичканной эксом по горлышко. – Ты прости, что она такая. Кислоты перебрала.

– А что тогда у нее с руками? – Я не должен был это спрашивать, но подчас вопрос сам вырывается у тебя изнутри. – Ты не дергайся особо, честно скажи, – предлагаю я.

– Теназадрин. Впитываешь?

Культяпый и в этот разговор, жопа, влез:

– Наименее привлекательный, ёш, в мире наркотик: теназадриновые ручки.

– Заткни хлебало! – гавкаю я на раздолбая, и он сечет, что у меня за физиономия, и трусит. Друг или не друг, эта сука откровенно напрашивается на хорошую плюху. Оборачиваюсь к дорис: – Передай своей подружке, я не хотел ее обидеть. Та мне улыбается: – Поди сам ей скажи. Тут я вроде бы тушуюсь, потому что перед девушкой, которая мне по-настоящему нравится, я чувствую некий трепет. Мы щас не о прошмандовках, те-то за десятку готовы, но перед девушкой, которая мне нравится, я, честно, другой. Впрочем, экстази помогает, и я подваливаю с новой стороны. – Слышь, извини, что я так на тебя вылупился, и вообще.

– Я к этому привыкла, – говорит она.

– Обычно я на людей не вылупляюсь…

– Только на тех, у кого нет рук.

– Проблема не в руках… просто у меня был хороший приход после экса, и я поймал такой… а ты… ты была такая красивая, и я просто вобрал твою милоту… меня, кстати, Дейв зовут.

– Саманта. Не смей называть меня Сэм. Не смей. Меня зовут Саманта, – говорит она, чуть ли не улыбаясь. «Чуть ли не» – это для меня больше чем надо.

– Саманта, – повторяю я, – ты тоже никогда не называй меня Дэвидом. Я Дейв.

Тут она хихикает, и что-то переворачивается у меня внутри. Эта дорис – белая, ешь-то, капсулка, напиханная самой большой порцией МДМА, какую я заглатывал за мою траханую жизнь.

Лондон, 1979

Она сидела в безликом фаст-фуде на Оксфорд-стрит над шоколадным коктейлем, потягивая приторную жидкость через соломинку. Хорошо было съездить в город на метро. Квартира, где она на птичьих правах жила, ей обрыдла; там недавно обосновалась шобла молодых шотландцев, которые в основном хлестали сидр и с беспочвенным догматизмом обсуждали сравнительные достоинства рок-групп, от коих тащились. В такую жару лучше б махнуть в Уэст-Энд, но в черепе у нее было пусто и скользко, как на вечеринке опиоманов, куда случайно вперся незваный клиент, с завиральными идеями притом. Ей не хотелось очередного сейшна, очередного бэнда, очередных рож, очередного траха; очередного механического, безлюбого траха. Она сжала мышцы влагалища и покорно содрогнулась всем телом. В приливе самобичевания переключилась со своих гадких мыслей на мещан, толкущихся в до смешного заполненном кафе. И как раз в этот миг ощутила на себе его взгляд.

Она понятия не имела, сколько времени он уже на нее смотрел. Сначала она заметила его улыбку, но из принципа не подумала улыбнуться в ответ. Еще один клеиться, блин, собрался. Те, кто жаждал обсосать с ней ее неполноценность, были, как правило, хуже всех. Выискался как-то старый хрен, убеждавший ее, что он англиканский священник. На сей раз ей подобной туфты не надо. Едва он подошел и сел напротив, ее ошеломило знакомое чувство родства. Братец панк. Рыжие волосы, кожаная куртка, сколотая безопасными булавками в самых невообразимых местах. Выглядел он каким-то дистиллированным: чересчур кондовый, чересчур выделанный. Сплошной пластик.

– Ничего, я приземлюсь тут? – Выговор иностранный, похоже, немецкий. Саманта обратила внимание на выговор, обратила внимание на одежду. Пока куртка висела у него на плечах, ей и невдомек было, что они с ним похожи больше, чем ей сперва представлялось.

– Меня зовут Андреас. Я бы пожал тебе руку, – засмеялся он, – но как-то не думаю, чтоб ты меня правильно поняла.

Он сбросил куртку, дабы продемонстрировать растущие из плеч плавники – такие же, как у нее. – А может, – он улыбнулся, – вместо этого поцелуемся?

Саманта непроизвольно скрежетнула зубами, но она догадывалась, что эта реакция едва ли пересилит другую: дурнотный, истеричный, расслабляющий приступ тотальной приязни.

– Жопу мою поцелуй, – отрезала она в панковской фирменной манере. Фраза вышла такой же аляповатой, как Андреасов прикид.

– Что ж, печально, – сказал Андреас; он и впрямь казался печальным. – Я смотрю, ты девушка злая, да?

– Чего-чего? – эта настырность ее и угнетала, и заводила.

– Я так и думал. Это нормально. Нормально быть злой. Но когда злость касается всего, это уже извращение, да? Извращение характера. Мне-то уж поверь. Но умные люди говорят: не злись, а взвешивай. Слыхала?

– Угу.

Раньше Саманта уже встречала теназадриновых детей. Такие встречи всегда оборачивались порядочной встряской. Главная тема для общего разговора – их ненормальность – просто гипнотизировала. Притвориться, что ее нет, но именно что притвориться? Грозовой тучей тема нависала над любой ни к чему не обязывающей болтовней. Более того: какая-то часть ее существа презирала собственных товарищей по несчастью. Глядя на них, она сознавала, как сама выглядит, как ее воспринимают остальные, обычные. Как человека с Недостатком; с недостатком рук. А коль уж на тебя наклеят ярлык «с недостатком», его пытаются распространить на все сферы личности: на интеллект, на судьбу, перспективы. Хотя вот Андреас ни капельки не казался рохлей, не вызывал омерзения. На вид он был полноценен, несмотря на физические данные. От него исходил один лишь поразительный преизбыток существования; она чувствовала ток основательности, окутывающий его. Она училась маскировать свои страхи смехом, а он, как ей тогда представилось, заставлял жизнь плясать под заказанную им музыку.