Olga Koreneva - Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары. Страница 6

Я сразу поняла, что произошло. Они хотели в темноте увести Волка, приманив его косточкой. Но наш пес набросился на них, повалил и принялся катать по земле...

Папа отозвал Волка на веранду. Пастухи пообещали застрелить собаку, выкрикивая, что бешеная псина покусала их.

Мы спрятали Волка в комнате. Потом папа отвез его в дальнюю деревню и отдал какому-то человеку. Мы с братом очень горевали, хотели найти, колесили на велосипедах по деревням (нам не сказали, куда именно был отдан пес), но тщетно.

Вскоре у нас пропал Алтын. Через несколько дней мы нашли его мертвым в поле. Он был застрелен из дробовика. Мама долго плакала.

Дачный сезон заканчивался. Мы на семейном совете решили съездить в ту деревню и забрать Волка в Москву. Мы тревожились за судьбу собаки.

Но Волка там не оказалось. Новый хозяин сказал, что пес ночью оборвал цепь и ушел. Найти не удалось.

—Так вы его на цепи держали? — ахнула мама.

—А как же иначе? — последовал ответ. — Собака, она для цепи и есть.

Так у нас не стало Волка и Алтына. Я очень горевала по ним.

Меня всегда тянуло к кошкам и собакам. Я любила подкармливать бездомных животных. Хозяйские собачки подбегали ко мне, терлись об мои ноги и норовили вытереть о пальто свои мордочки. Этого никогда бы не сделал мой Волк.

Почему-то городские собачки, даже самые огромные с виду, напоминают мне морских свинок. Наверно, такова их сущность, суть искусственно выведенных пород, чтобы людям с ними было уютно и нехлопотно. И судьбы у них, соответственно, вовсе не «волчьи». Правда, сейчас появились агрессивные породистые собаки-монстры, бездумно уничтожающие все живое, если только хозяин зазевается и позволит сорваться с поводка. Что-то вроде роботов-убийц. Это намного хуже «морских свинок».

Много лет спустя у меня появился рыжий котенок Алтын. В отличие от того Алтына, этот — индивидуалист. Не позволяет гладить себя, теребить, не любит чужих, порой кусается. Он вырос в большого пушистого красавца, загулял и погиб во дворе. Ему было три года. Потом моя семья пополнилась еще одним зверем — веселым мохнатым щенком. Наверно, его выбросили, и он отчаянно голосил в подъезде. Казалось, что кричит младенец, я вышла посмотреть, и тут на меня налетел этот звереныш, сел на ноги и принялся грызть мои джинсы. Уйти удалось не сразу. И все-таки я вернулась и взяла его. В квартире он тут же все перевернул вверх дном. Ну и хлопот с ним стало! Я назвала его именем героя веселого диснеевского мультика — такой же смешной и шкодный. Не могла же я назвать его Волком. И не только потому, что он — другой...

Вначале я уже рассказывала про батарею, возле которой я любила сидеть в детстве, когда оставалась одна, и внутри которой бурчало, шуршало и послышалась фраза: «Человек — это замок с кодом». При чем здесь код? При чем замок? — думала я. — Замок запирает, а кодовое устройство... Скажем, забудешь код, или просто не знаешь, так и не откроешь. Конечно, простой код подобрать можно. Чем проще человек, тем легче ему жить. А люди сложные, незаурядные всегда мучались, маялись в этой жизни. Также, наверно, и животные. Я опять вернулась мыслью к Волку. Он был думающим существом. И не просто хорошо обученным сильным зверем. Он был личностью.

Оказывается, я любила родителей. Любовью мучительной, как остеохондроз — до боли в суставах, до тошноты. Сейчас, в зрелости, я полностью ощутила утрату.

В те далекие дни, после смерти матери, а затем — отца, я была поражена и напугана их тяжелой кончиной. Я долгое время жила в каком-то столбняке. В этом состоянии прошли мои студенческие и послестуденческие годы, потом была растерянность и злость. Я не желала ничего помнить и все же помнила. Я то была подмята депрессией, то искала эмоциональный выход, работала сразу в нескольких местах, чтобы забыться и чтобы выжить — так как осталась «без кола, без двора» в полном смысле. Работала корреспондентом в газетах и журналах, работала и диспетчером, и машинисткой...

Потом на какой-то период жизнь моя наладилась, пришло успокоение. Я купила квартиру. Через шесть лет после этого вышла замуж за омского барда. Правда, прожила я с ним всего пять ураганных годков — были у него запои, депрессии, но случались и просветления, и тогда я была счастлива. Потом развелась, это оказалось трудным делом, а еще труднее было избавиться от барда, так как уходить он не желал, (ведь я его прописала в своей квартире, и теперь это стала и его жилплощадь тоже, и по нашим дурацким законам выписать его оказалось невозможно, он это отлично знал), и я промучилась с ним еще два года после развода. Но, наконец, обрела свободу, и опять стала налаживать жизнь. Это оказалось нелегко. Я очень редко вспоминала родителей, не ездила на их могилу, не до того уж. Но когда я случайно встречала в писательском клубе людей, знавших отца и мать, то душа наполнялась болью. Эту боль я тут же пыталась отогнать, проскакивая незамеченной мимо знакомых.

IV. Ежевика

События, описанные мною выше, сдвинуты во времени. В промежутках было много всякого-разного. Например, однажды я все-таки отведала ежевику — ей торговала на углу старушка. Я купила целую банку этой, похожей на темную малину, ягоды. Она оказалась противно кислая. Зубы заныли и стали черными. Темный сок брызнул на платье. Мое лучшее летнее платье было испорчено.

Я вдруг подумала, что и моя жизнь испорчена с самого начала вот так же ненароком. Сразу и навсегда. И даже сейчас, при внешнем благополучии, я чувствую эту кислятину и черноту постоянно, она въелась в меня противным пятном, которое не отстирывается.

В сущности, никто мою жизнь специально не портил. Кому я нужна? Просто так получилось. И не только со мной. Со всем моим поколением непонятная штуковина вышла, попало оно в «тиски». Оно тоже оказалось ненужным. А с поколением моих родителей еще хуже. А с родителями моих родителей — вообще, чего уж тут, вся Россия к чертям полетела... Вот отец моего отца, мой дед, то бишь, Кирилл Коренев, дворянин, царский генерал, в дальнейшем — политкаторжанин, и его жена, моя бабушка, Софья Романовна, ярая революционерка, соратница Ленина... Когда она отправилась в Сибирь, на каторгу, выручать мужа, устраивать ему побег на том злополучном плоту... Она ведь ужасно его любила!.. На плоту и другие политические оказались, друзья... Они уже далеко уплыть успели, когда плот, не выдержав перегрузки, стал тонуть. Бабушка Соня спасла чужих детей, а мужа — не успела... На ее месте я бы тоже детей спасать бросилась, чьи бы они ни были... Так она стала многодетной матерью — у нее ведь и своих трое было. Пока она была в Сибири, мой будущий отец чуть не погиб — его нашли в закрытом сундуке, уже синего, с признаками клинической смерти. Еле откачали. А старшие дети ушли с беспризорниками. Потом их поймали. Бабушка умерла перед войной, ее сшибла машина. А у дедушки до войны были братья Александр и Владимир. Один — «белый», другой — «красный». Потом «белые» поймали Владимира, раздели догола, вырезали на его спине звезду и живьем закопали. С Александром тоже что-то случилось — кажется, его урыли «красные».

Наверно, несчастье предков передается по наследству... Хоть я ненавижу политику и политиков, шарахаюсь от всего политического и мечтаю о нормальной человечьей жизни, все равно — ничего хорошего. Меня каким-то непонятным, совершенно фантастическим образом вдруг оставляют без кола без двора, без постоянной работы. Несмотря на диплом в кармане, я превращаюсь в безработную, как и многие выпускники нашего вуза (оказывается, дипломы нам выдавали только «свободные», без гарантии на трудоустройство). В стране не было безработицы, но были безработные. В стране были законы, которых не было... И вообще это была страна, которой не было — ведь она погибла еще до семнадцатого (революции удаются только в гиблых странах)... Не было и нет... Значит, и нас тоже нет. Хотя мы — вот они, мы. Или мы — это какие-нибудь они?..

Мне удавалось находить временные работы, зато — «по специальности». Несколько раз даже устраивалась редактором. Это хорошо. Но — нет добра без худа, (пословица наоборот). Со мной стали случаться обмороки, приступы рвоты. Оказалось, что я беременна...

Потом были тяжелые роды, после которых меня записали в покойницы, а дочь —в Дом ребенка. Но я все же оклемалась, разыскала дочку (она нашлась в больнице, у нее было хроническое ОРЗ, и ее кололи антибиотиками)...

И нас стало двое. Это хорошо, хоть и трудно. Ночами я маршировала с орущей малышкой на руках, трясла ее, чтобы хоть как-то успокоить. А она все равно кричала, икала и срыгивала. Несколько раз я засыпала на ходу и роняла ее...

Потом мы жили в Твери у моей тети. Позднее я получила в Москве комнату в коммуналке.

...«Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятье. Избери жизнь...» Цитата из Библии.

Жизнь, конечно, лучше. Да хоть бы и на кресте. Распятие — это, между прочим, стиль жизни.