Евгений Евтушенко - Фуку Страница 6

А сейчас, держа в своей, ещё не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня ещё не выколотыми глазами, команданте сказал:

— Голод — вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют, как свой…

Странной, уродливой розой из камняты распустился на нефти,                                              Каракас,а под отелями                        и бардакамиспят конкистадоры в ржавых кирасах.Стянет девчонка чулочек ажурный,ну а какой-нибудь призрак дежурныйшпагой нескромной,                                  с дрожью в скелетедырку           просверливает                                     в паркете.Внуки наставили нефтевышки,мчат в лимузинах,                                но ждёт их расплата —это пропарывает                            покрышкишпага Колумба,                           торча из асфальта.Люди танцуют                         одной ногою,не зная —                   куда им ступить другою.Не наступите,                        ввалившись в бары,на руки отрубленные Че Гевары!В коктейлях                     соломинками                                           не пораньтевыколотые глаза команданте!

Тёмною ночью                         в трущобах Каракасатень Че Гевары                           по склонам карабкается.Но озарит ли всю мглу на планетеслабая звёздочка на берете?В ящичных домиках сикось-накосьздесь не центральный —                                         анальный Каракас.Вниз посылает он с гор экскрементына конкистадорские монументы,и низвергаются                           мщеньем природы«агуас неграс» —                           чёрные воды,и на зазнавшийся центр                                        наползаютчёрная ненависть,                                чёрная зависть.Всё, что зовёт себя центром надменно,будет наказано —                            и непременно!

Между лачугами,                           между халупамичёрное чавканье,                               чёрное хлюпанье.Это справляют микробовый нерестчёрные воды —                         «агуас неграс».В этой сплошной,                            пузырящейся плазмемы,       команданте,                            с тобою увязли.Это прижизненно,                           это посмертно —мьерда[7],                  засасывающая мьерда.Как опереться о жадную жижу,шепчущую всем живым:                                         «Ненавижу!»?Как,         из дерьма вырываясь рывками,драться               отрубленными руками?

Здесь и любовь не считают за счастье.На преступленье похоже зачатье.В жиже колышется нечто живое.В губы друг другу                               въедаются двое.Стал для голодных                                   единственной пищейих поцелуй,                    озверелый и нищий,а под ногами                      сплошная трясинатак и попискивает крысино…О, как страшны колыбельные песнив стенах из ящиков с надписью «Пепси»,там, где крадётся за крысою крысав горло младенцу голодному взгрызться,и пиночетовские их усикитак и трепещут:                         «Вкусненько…                                                  вкусненько…»Страшной рекой,                             заливающей крыши,крысы ползут,                      команданте,                                             крысы.И перекусывают,                              как лампочки,чьи-то надежды,                           привстав на лапочки…Жирные крысы,                           как отполированные.Голод —            всегда результат обворовывания.Брюхо набили                        крысы-ракетыхлебом голодных детишек планеты.Крысы-подлодки,                             зубами клацающие, —школ и больниц непостроенных кладбища.Чья-то крысиная дипломатиягрудь с молоком                              прогрызает у матери.В стольких —                         не совести угрызения,а угрызенье других —                                      окрысение!Всё бы оружье земного шара,даже и твой автомат,                                      Че Гевара,я поменял бы,                         честное слово,просто на дудочку Крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит?Голод.           Чужой и мой собственный голод.А по пятам,                   чтоб не смылся,                                               не скрылся, —крысы,            из трюма Колумбова крысы.Жру в ресторане под чьи-то смешки,а с голодухи подводит кишки.Всюду           среди бездуховного гогота —холодно,              голодно.Видя всемирный крысизм пожирающий,видя утопленные утопии,я себя чувствую,                              как умирающийс голоду где-нибудь в Эфиопии.Карандашом химическим сломаннымномер пишу на ладони недетской.Я —        с четырёхмиллиардным номеромв очереди за надеждой.Где этой очереди начало?Там, где она кулаками стучалав двери зиминского магазина,а спекулянты шустрили крысино.Очередь,                став затянувшейся драмоймарш человечества —                                  медленный самый.Очередь эта                       у Амазонкитянется                вроде сибирской позёмки.Очередь эта змеится сквозь Даллас,хвост этой очереди —                                      в Ливане.Люди отчаянно изголодалисьпо некрысиности,                              неубиванью!Изголодались                        до невероятияпо некастратии,                           небюрократии!Как ненавидят свою голодухуизголодавшиеся                               по духу!В очередь эту встают все народыхоть за полынной горбушкой свободы.И, послюнив карандашик с заминкой,вздрогнув,                   я ставлю номер зиминскийна протянувшуюся из Дантеруку отрубленную команданте…

Дубовая мощная дверь приёмной, выходящая в коридор, была открыта и зафиксирована снизу тщательно оструганной деревяшечкой. Величественная, как сфинкс, опытная секретарша в пышном ярко-оранжевом парике контролировала взглядом, благодаря этой мудрой деревяшечке, мраморную лестницу с обитыми красным бархатом перилами, по которой её начальница могла подняться к себе, используя вторую, непарадную дверь.

— Напрасно ждёте… — сказала секретарша. — Я же вас предупредила, что она сегодня занята с иностранной делегацией.

— Ничего, я подожду, — кротко сказал я, заняв такое стратегическое место в приёмной, с которого прекрасно просматривалась лестница.

— Что-то дует… — передёрнула плечами секретарша, поплыла к двери и носком изящной итальянской туфельки, в которую, очевидно, не без героических усилий была вбита её могучая нога футболиста, легонько выпихнула деревяшечку из-под двери.

Дверь, прорычав всеми пружинами, захлопнулась, перекрыв лестницу.

— А теперь стало душно, — всё так же кротко, но непреклонно сказал я, поднявшись со стула. Я открыл дверь и, подогнав ногой деревяшечку, снова вбил её на прежнее место.

Секретарша выплыла из приёмной, оскорблённо возведя глаза к потолку. Вошёл помощник, вернее, не вошёл, а целенаправленно застрял в дверях.

— Ох, не жалеете вы своего времени, Евгений Александрович, ох, не жалеете… А ведь оно у вас драгоценное… Я же вам объяснил, что её сегодня не будет. Не верите нам, за бюрократов считаете, а я ведь о вашем времени пекусь, — ласково приговаривал он, стоя лицом ко мне, в то время как его левая нога, слегка уйдя назад, неловко выковыривала деревяшечку из-под двери.