Володя Злобин - Ужин моего таракана Страница 6

— Я люблю тебя.

Она раздавлена, по ней проехал каток. Удивление посеяно, осталось вырезать коньком фигуриста на ее сердце пару положенных на бок восьмерок.

— Что? — переспрашивает она едва слышно.

Взгляд ее смотрит куда–то вниз и влево. Взгляд потерявшегося человека. Она верит, что я не мог ей соврать дважды. Один — вполне, но не два. И теперь она хочет услышать третье, заключительное подтверждение. Хочет услышать то, о чем я не сказал ей тогда на крыше. Настя из той когорты девушек, что любят злодеев. Через страдание к любви и прочее бла–бла–бла. Оттого мое туше протыкает ее насквозь.

— Ничего. Тебе послышалось.

Я вижу, как сдувшийся шарик опадает ее аура. В ее слезах глаза, в сжавшемся кулаке зажат хвост сомнения. Я хочу, чтобы она ударила меня как можно сильней. Молю и заклинаю все силы, чтобы она подпустила в душу гнева и превратила мою щеку в полосатую тигриную шкуру. Я бы никогда не говорил о природе полученных шрамов, и еще несколько впечатлительных особ, обязательно поклявшихся спасти меня от невыносимого груза одиночества, отдали бы жизнь и трусики за раскрытие пустяковой тайны.

Настя совладала с собой. Выпалила, как из пулемета:

— И все ждут, что будет? Молчат! Бесхребетные вы, и жалкие! Низкие вы! Надменные! Вы и любите так, как будто ненавидите.

Девушка ушла, махнув длинными каштановыми волосами. Мы все, эта избранная каста уродов, где каждый мнит себя царем, молчим. Мы стали такими из–за унижений. И глупо ожидать, что из–за этого я не стану унижать других.

Интернет позволяет делать диалоги сказочными и красивыми. В жизни нам бы не хватило гения для таких изысканных фраз.

Настя пишет:

— Зачем ты препарировал мою грудь и вынул сердце? Поцеловал, надкусил как яблоко, слизнул каплю крови и, раненное, вернул его обратно?

Это она про то, что я оставил ее загорать под звездами на крыше в одиночестве, а сам ушел. Это она о том, что я наврал ей о любви и на глазах всей этой команды магических недомерков, посмеялся над ней. Не ответив на ее предложение. А после в одной социальной сети, где мы с Настенькой были друзьями, я случайно выложил целомудренную сцену постельных фотоужасов со Светланой.

— Это были старые фотографии. Она меня давно бросила. А про сердце… мне просто не понравился его вкус. Не хочешь, кстати, сегодня придти ко мне?

Я чувствую, как она растеряна, поломана и, анализируя тысячу смыслов, пытается разгадать мое предложение. Она долга собиралась с ответом, теребя мое ожидание, то появляющейся, то пропадающей, синенькой надписью «печатает». А потом лаконичное, абсолютно–неуверенное:

— Зачем?

— Чтобы помочь мне…

Сетей и троеточия достаточно, и Настя скоро появляется на пороге. Смотрит пристыжено, согласна на изнасилование. На что угодно, лишь бы понять меня. Я усталый физик или шахматист, а она въехать в мои формулы, используя художественную литературу.

Я усаживаю ее на кровать, чтобы разжечь несмелые эротические мысли. Улыбаюсь, смотрю на нее. Допускаю каплю нежности моей увитой шрамами рукой. Она глубоко дышит, млея от того, что ее волосы гладит изрезанная отчаянием рука. Может, думает она, он испугался тогда на крыше, но здесь, будучи один в своей квартире, пойдет до конца?

Я ободряюще обнимаю ее, и мое теплое дыхание играет с ее мочкой. Холодный сквозняк, втекающий в комнату через дыру в окне, не мешает нам.

Я даже немножко пососал ее ухо, вместе с крохотной сережкой, отчего Настя пискнула. Поражаюсь, но куда делась та ее уверенность, с которой она подошла ко мне на улице? Все было просто: я уже закусил ею. Отстранившись, я вновь провел тыльной стороной ладони по ее лицу.

А затем, выкинув нежность, мы смотрели самое скучное, самое бестолковое аниме, какое только можно найти. Я был готов пожертвовать интересом, чтобы на следующую неделю убить ее время. Ведь она будет пытаться разгадать то, что я хотел этим сказать. Когда я принес из кухни печеньки, чтобы совратить ее на сторону зла, я увидел, что она с интересом листала мою зеленую тетрадь со стихами. Я пришел в бешенство и вырвал из ее рук тонкий фолиант моих рассуждений о мире.

— Никогда, — говорю я зло, — никогда не бери эту тетрадь без моего разрешения.

В результате моего поступка обложка несильно помялась и точно также помялась моя душа. Тетрадь для меня была своеобразным портретом Дориана Грея, и я не выносил, когда кто–нибудь ее читал.

— Хорошо, — обеспокоено произнесла Настя, — я запомню.

Даниил Хармс гениален: «Прежде всего, женщина любит, чтобы ее не замечали. Это страшно разжигает женское любопытство». Любопытная женщина способна на все. Сделай так, чтобы она почувствовала безразличие. Если она думает, что интересна и необычна, твое невнимание ее уязвит, возбудит любопытство. Сочини глупые стихи с множеством троеточий. Задумчиво оборони фразу про какой–нибудь второсортный фильм. Тогда женщина, посмотрев его, тоже найдет картину привлекательной, хотя на самом деле она гроша ломанного не стоит. Подари ей какую–нибудь безделушку, что первой попадется под руку, и она до конца жизни будет думать о том, что же означал твой подарок.

Я получаю от этого нескончаемую энергию.

Неожиданно я наклоняюсь к ней так, что мое лицо оказывается в паре сантиметров от ее испуганной кожи. Бледна, как пудра. Ее глаза можно прочесть без запинки: открытая пигментная летопись. Там и желание, испуг, запнувшаяся о ноги мысль, вопрос о том, на какую часть меня положить свои руки и положить ли вообще, даже сведенные коленки и то можно прочитать в этих испуганных, но желающих моих действий глазах.

Я сглатываю слюну и словно не нарочно показываю ей кончик языка, следующий по моим рваным, запекшимся и обветренным губам — я всегда кусаю их, даже летом. Это вызывает много вопросов.

Ее рот тоже приоткрывается. Она уверена в том, что с ней, здесь, наедине и без свидетелей, если не считать паука, выползшего размножить нас в своих многочисленных глазах, я не буду дурить, а откроюсь с шипением пивной банки. Стану настоящим, той натурой, которая заперта под амбарным замком мохнатой души. И она, хрупкая страдающая девушка, хочет быть тем ключиком, который отопрет заржавелый засов, даже если ей при этом придеться впервые побыть замочной скважиной, а мне головастым ключом с бороздкой. Настя не может понять, что если я стану самим собой, то буду обыкновенным парнем. Я хочу этого меньше всего.

Несколько мгновений я пребываю в неуверенности, что, конечно же, не укрылось от ее прыткого взгляда. Она вот–вот скажет то, что окончательно выбьет инициативу из моих губ.

Почти касаясь губами ее лица и лаская кожу теплым дыханием, проговариваю:

— Пора домой.

Настя не может скрыть разочарования:

— Что?

Я сама любезность, на губах которой укор, будто это она меня соблазняет:

— Пора домой, Настенька.

Она еще не понимает. Сведенные коленки пытаются скрыть дрожь. Мокро ли там, за ними? Мне они напоминают цыплят, а я нависаю коршуном: готов наскочить и заклевать их. Но это не в моих планах.

— Как?

Я не дарю, а приказываю ее ротику долгий, томный и влажный поцелуй, как могут целоваться только молодожены на страстях. Я коснулся пальцами ее подбородка, точно поднял чашу. Губы сложены в бутон розы, но садовник здесь я. Кажется, я выпил ее, как изысканное вино и легко–легко, как держат красивый лист, отстранил от себя.

Мои слова после долгого поцелуя тихи, как заводь:

— Иди. Топ–топ. Ножками.

Как только я проснулся утром, то бросился к окну и тут же ослеп. Не позавтракав, я выбежал на улицу. В тот день я ходил среди людей и спрашивал у прохожих:

— Извините, а вы не подскажете, как пройти на небо?

Серые, тупые, умытые телевизором лица смотрели на меня, как на чуму.

— Что вы имеете в виду?

Чтобы еще больше напугать сбитых с толка обывателей, я говорю от третьего лица:

— Он спросил, вы не знаете, как пройти на небо?

Бесполезно.

— Небо? Кинотеатр что ли…. Это где?

Тогда я многозначительно указываю худым пальцем вверх. Собеседник непроизвольно прослеживал за указующим перстом и смотрел ввысь. Сперва он был ошарашен, принижен и раздавлен той бездонной красотой, что вдруг задавила на него сверху. Давит, потому что он не в состоянии оценить ее масштаб, сопоставить с собой. Небо кажется ему перевернутым днищем граненого стакана. Да и сам он, человечишка с авоськой в руке, не более чем капля метилового спирта.

— Так вы не подскажете мне…

Бабушки, студенты, мужчины, зеваки (сплошь собственные, ни одного нарицательного) жалеют, что связались со мной. Для них я хуже бомжа, протянувшего руку за подаянием. Хуже, потому что они не смогут насытить меня, даже отдав всю имеющуюся наличность. Мой интерес другого рода: я жажду ввести их в смятение, выдоить энергию. Я давно нащупал вымя общества, которое я презираю и которого я боюсь. Не обязательно, чтобы получить молоко, хвататься за грудь, достаточно показать, что ты не такой, как они.