Игорь Ефимов - Седьмая жена Страница 6

Выезжая из города, Антон заметил вдали знак, разрешающий скорость сорок пять миль в час, и собрался было нажать на газ, но равнодушный спидометр показал ему, что он уже несется где-то под шестьдесят.

Желтый цветок светофора распустился в листве, пролетая над его головой.

Замелькали щиты, предупреждающие о приближении большой дороги. На юг? На север? Кошмар последнего школьного экзамена по географии начал было выплывать из чуланов памяти, но тут же спасительная стрелка-подсказка со словом «Вашингтон» вынырнула из-за поворота, и он с облегчением повернул руль вправо.

И минут через десять ступня, глаза, руки пообвыкли, вспомнили все нужные движения, сплелись в привычный дорожный союз. И Антон расслабился. И он вытащил из кармана портативный магнитофон. И он начал наговаривать в него очередную передачу. И слова являлись сами собой и нанизывались на смутную мысль, которая давно уже росла, росла в его голове, да все никак не могла распуститься

.

Радиопередача, сочиненная на пути в вашингтон

(Идол жизни)

Однажды на площади перед университетской библиотекой я увидел проповедника. Он был похож на всех прочих проповедников, он так же потрясал Библией и грозил, но говорил он дикие вещи.

– «О город, делающий у себя идолов, чтобы осквернить себя! Идолами, каких ты наделал, ты осквернил себя, и приблизил дни твои, и достиг годины твоей. За это отдам тебя на посмеяние народам, на поругание всем землям…» Слушайте, слушайте слова пророка Иезекииля, вы, новые идолопоклонники. Вы воображаете себя христианами, или иудеями, или мусульманами, или атеистами, но все вы на самом деле поклоняетесь одному и тому же идолу, забыв о Боге. Вы соорудили себе нового кумира и служите ему, как язычники, никогда не слыхавшие ни гласа Божьего, ни пророков.

Имя этого нового кумира – жизнь человеческая.

Жизнь священна, говорите вы, и глаза ваши сияют самодовольством и гордостью. Но посмотрите кругом! Разве не чувствуете вы на себе гнев Божий, разве не видите казни, которые он насылает на вас за эту измену?

Тысячами, десятками тысяч лежат в ваших больницах коматозные полутрупы, подключенные трубками и проводами к хитроумным машинам. Все они – человеческие жертвы, приносимые вами на алтарь нового идола. И чем хитроумнее будут ваши машины, тем больше жертв будет гнить у подножия алтаря.

Ибо жизнь – священна.

Полубезумные младенцы со сросшимися ногами, с вываливающимися глазными яблоками, с жидкой кашей вместо мозга ползают среди ваших детей, волоча за собой прозрачные трубки и провода, хрюкая и воя.

Миллионы стариков обречены на долгие муки, вы растягиваете их агонию на годы, с одной лишь целью – потешить своего ненасытного молоха. Зародыш в утробе для вас священней живой матери, и вы готовы взорвать ее бомбой, если она попытается избавиться от него.

Жизнь священна.

Скоро вы дойдете до того, что гибель сперматозоида будет объявлена уголовно наказуемым деянием. Вы будете собирать сперму мастурбирующих мальчишек и хранить ее в пробирках-курортах веками.

Миллионы молодых, полных сил людей должны трудиться в поте лица своего для поддержания культа, но если кто-то попробует возмутиться, если откажется платить непомерные налоги, идущие на строительство медицинских капищ, его тут же упрячут в тюрьму.

Безмерно богатеют жрецы культа – лекари и сутяги! Это они заставляют вас строить все новые и новые машины для сохранения полутрупов, это они лишают вас права достойно начинать жизнь и достойно уходить из нее. Но вы верите в идола жизни – и подчиняетесь им.

Свою веру вы пытаетесь навязать окрестным народам. Глядя на вас – таких самоуверенных, благочестивых и процветающих, – они верят вам и начинают плодиться безудержно и бесконтрольно. Дети, рожденные от детей, рожденных от детей, рожденных от детей, рожденных от детей, заполняют улицы и трущобы городов. А ваши жрецы и пастыри требуют от вас, чтобы вы кормили эти расплодившиеся народы, составленные наполовину из детей. Вы слушаетесь и в этом, а чужие дети, накормленные вами, в поисках новых игр, уже в двенадцать лет берут в руки автоматы и начинают поливать друг друга пулями.

Вы изумляетесь – «Как можно! убивать? насмерть?!» Вы пугаетесь, шлете им своих миротворцев в касках, чтобы они разнимали озлобленных выкормышей, но вы запрещаете своим посланцам пользоваться оружием. Ведь жизнь священна! Порой вы даже не даете им патронов. И тогда бездумная свора юных дикарей обрушивается на ваших миротворцев и с восторгом рвет их на части.

Как горды, ваши правители, как кичатся они перед всем миром своим богатством и мощью! Но чем же тут гордиться, если любая шайка мелких разбойников может поставить их на колени? Стоит бандитам захватить где-то в далеких землях кого-нибудь из вас – праздношатающихся, ищущих развлечений, – и что делается с вашими правителями? Они лепечут бессмысленные просьбы, взывают к гуманизму разбойников, умоляют пощадить вашу священную жизнь, платят огромные выкупы, ползут к ним чуть ли не на животе. Ибо и они – такие же идолопоклонники жизни, как вы, а других правителей вам не надо.

Сбывается по слову пророка! На посмеяние народам, на поругание всем землям отдам тебя за поклонение ложным идолам!

Но не слышите вы в безумии своем, и не откроются глаза ваши даже тогда, когда хлынут через ваши границы подросшие выкормыши, когда начнут падать под их пулями ваши жены и дети, когда запылают ваши капища, набитые священными полутрупами, когда побегут жрецы ваши прислуживать новым повелителям и новым истуканам!

«Жизнь свята!» – вопите вы. Этим заклинанием хотите отогнать страх смерти. Трусость – подножие вашего кумира, эгоизм – балдахин над ним, маска сострадания – на лице его. Ниц распростерлись вы, не поднять вам глаз, не взглянуть на разгневанный лик Истинного Бога. Ибо жизнь – ненасытный идол. И за поклонение ему ждут вас кары небесные.

Я слушал этого проповедника, и разум мой слабел перед напором его ненависти и убежденности. Как можно остановить таких людей, как погасить в них горечь и злобу, как научить добру и всепрощению? Дорогие радиослушатели – кто из вас возьмется, кто найдет слова, чтобы доказать им, что жизнь – действительно – священна?

3. Кэтлин

Жир капал из бараньей туши, взрывался на раскаленных углях, улетал наверх прозрачными дымками, оседал корочкой на блестящих ребрах. Профессора, аспиранты, студенты – звания и ранги забыты – семенили в очереди к бочонку с пивом, бродили меж расставленных на траве столов. Антон почти никого не знал. Жена-1 знакомила его со своими коллегами каждый год, но ему не по силам было удержать в памяти их имена от пикника до пикника. Кроме того, у него было чувство, что на обзаведение новыми знакомыми эти люди смотрели как на вредную тяготу с тех пор, как им открылась более высокая ступень человеческого общения – создание полезных контактов и связей.

По крайней мере он знал в лицо несколько постоянных членов кафедры и считал, что это дает ему право не обращать внимания на заезжих гастролеров. Те текли и текли через факультет, почти каждый год – новые, съезжались со всей страны и со всего света. Где-то в глубинах отведенных им кабинетов и аудиторий они производили положенные по договору километры устных, письменных, печатных, компьютерных словес, выпивали свою долю коктейлей и исчезали, разбогатев на несколько важных контактов, на две-три строчки в профессорском послужном списке.

Да и о чем ему было говорить с ними? Они все занимались изучением Перевернутой страны, а он тогда, в молодости, знал о ней лишь то, что поезд идет там от границы до границы десять дней, да еще помнил название местечка, из которого его дед уехал много лет назад, еще во время первой Большой войны. (Название запомнить было нетрудно, поскольку дед превратил его в свою фамилию.) Правда, он почти свободно говорил на этом рыкающем, недоступном американской гортани языке. Но стоило ему попытаться пустить его в дело, факультетский народец начинал с укоризненными и недоумевающими улыбками пятиться от него подальше.

Наверное, он потому и подошел тогда к Кэтлин, что она тоже была очень одна. Он увидел ее в дрожащем мареве бараньего костра. Она была большая, пышноволосая и печальная. Антон обогнул двух студентов, вертевших оглоблю с насаженной тушей, и, пока он шел к ней, любовная горошина в его груди дрогнула и начала слегка набухать.

Она посмотрела на него без улыбки и сказала с некоторым вызовом, что ее пригласила подруга, работающая на факультете, и что она заплатила за вход. Он сказал, что вот уж не думал, что он похож на контролера – проверяльщика билетов, да никто их здесь и не проверяет, слава Богу, потому что он и сам здесь на птичьих правах (а про жену промолчал), но что у него тоже уплачено, так что он не намерен упустить свой ломтик баранины.