Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести Страница 6

— А что смешного-то?

— Да чудной он какой-то, батюшка, был. Не поймешь его. Сухой, как тростинка, прыткий. Бегает, кричит на всех, ругается. То не так в храме стоишь, то не так кланяешься, то платок по-жидовски повязала… А на исповеди что вытворял! Сергеевна, прихожанка наша, когда-то врачихой была. Времена послевоенные, тяжелые, голодные. Вот она аборты тайно помогала женщинам делать. Посадили ее за это на два года. Все село у нас об этом знает. Решила она батюшке исповедаться за прошлое. А отец Никита, как закричит, как ногами затопчет: «Ты что, дура старая, не знаешь, что „бабушка в грехах, а батюшка из-за нее в крестах“?! Мне потом на Страшном суде за твои гадости отвечать!» Схватил ее за ухо, на паперть выволок и пинком под зад. Сергеевна после того случая в церковь ни ногой, в райцентр к баптистам ездить стала, говорит: «Добрые они, и поют больно хорошо…»

— Видимо, отец Никита всех прихожан разогнал? — спрашиваю я.

— Да, так оно и есть, — развела руками Вера, — народ у нас простой, доверчивый. Благости от священника хочет. А Никита зимой по деревне в трусах бегает, говорит: «Холод лечит». Еще он воду сам собою освящал, залезал в корыто, лежал в нем, молился, затем нас заставлял по очереди в это корыто лезть, говорил: «у батюшки благодать — у бабушки не дать, не взять». Еще он бесов изгонял и аборты отпевал.

— Аборты?! — чуть не подавился я вареником.

— Да, со всей округи к нему ехали. Людей-то совесть гложет, кто без греха?

— Да-а-а-а, — усмехнулся я, — старик, видать, денег много на этой теме заработал.

— Деньги брал немалые, — сказала Вера, — но ничего не тратил, мечтал пальму купить.

— Пальму?! Батюшки святы! На что ему пальма?!

— Не знаю, — пожала плечами Вера, — так говорил: «Вот деньжат скоплю и пальму куплю»

Еще много рассказывала мне Вера об истории храма и священниках, служивших в нем. Храм построил в 19 веке помещик Ведьмин. На сельском кладбище его могила сохранилась, правда, в разоренном состоянии, кто-то копался, крестик его золотой искал. Необычным человеком был Ведьмин, хотел из своего поместья железную дорогу в Китай построить, еще редких животных у себя держал, бабочек, пауков, змей. Один удав как-то сбежал из его террариума, спрятался на яблоне и девушку-крестьянку задушил, когда та за яблоком полезла. Ее могила тоже сохранилась до сего дня. После революции детей и жену местного священника шашкой на части порубили, а его задушили и на царские врата повесили. Люди в церковь зайти боялись, так он там два года провисел. После в храме склад устроили…

Вера ходила ко мне каждый день, носила еду, радовала общением. Я тоже не сидел без дела: чистил снег на подворье, ходил в сельсовет клянчить уголь, пытался навести маломальский порядок в церковных бумагах. Срочная телеграмма оторвала меня от приходской суеты: отец Василий, благочинный нашего округа, срочно требовал меня явиться пред его светлы очи. Я быстро собрался, сел на автобус и уже через сорок минут был возле хоть и маленького, по сравнению с моим, но очень ухоженного храма, выкрашенного в ярко-васильковый цвет. Во дворе красовалась новенькая «Тойота», честь, краса и гордость благочинного. Низенький, коренастый отец Василий бегал возле своей любимицы, одаривая ее как бы случайными, но вместе с тем нежными и властными прикосновениями. Не знаю, сколько бы еще продолжалась эта кокетливо-трепетная недосказанность между серебристой японкой и пастырем овец православных, если бы не моя грешная персона.

— А-а-а-а, проходи, проходи, — смерив меня недобрым испытующим взглядом, загундосил благочинный. — Что сразу ко мне не явился, как указ получил? Из чужих уст, понимаешь, узнаю, что у меня в Никольском бате́к новый завелся…

— Простите, отец Василий, — начал оправдываться я, — уголь доставал, люди в храм ходить не хотят, холодно там.

— Люди, э-э-э-э, они, как скоты бессловесные, их пинком надо гнать, — заявил благочинный. — Этак ты со своими методами девичьими доходов никаких не словишь. Учить вас, говнюков, всему надо!

— Да кого же гнать, если отец Никита всех разогнал? — сделав наивное выражение лица спросил я.

— Ну, Никито́ссс, — зло процедил благочинный, сжимая кулаки, — я бы этого хрена старого собственными руками удушил! Деньжищи-то какие на абортах срубил! Представляешь, здесь, гад, у меня в райцентре окопался, дом купил, народ к нему валом валит, а он молитвенника земли русской из себя корчит, подлюка! Я добился у владыки, чтобы его за штат почислили и запретили в священнослужении, а он лучше прежнего колобродить стал, даже бесом меня прозвал. Таких из церкви поганой метлой гнать надо! Ведь что такое церковь?..

— Тело Христово! Сообщество верующих во Христа, — подхватил я ударившегося в богословские мудрования отца Василия.

— Ну, ты хватил! — возмутился благочинный, — это небесная церковь тело и сообщество, а у нас церковь земная, то есть какая?

— Воинствующая! — пафосно выпалил я.

— Правильно сказал, — благочинный посмотрел на меня с интересом. — а если воинствующая, то значит все в ней должно быть, как в армии: чистота, дисциплина, порядок, безоговорочное выполнение приказов священноначалия… Сам-то в армии служил?

— Нет, я же в монастыре с семнадцати лет.

— Плохо! — заключил благочинный — Очень плохо! Я вот в попы пошел, как с подлодки уволился. Ты уж не обессудь, но тунеядцы вы, монахи. У нас в стране с демографией проблемы, а вы — молодые, здоровые, рожи отъели и по кельям сидите, как тараканы дебелеете… Вот я сейчас проверять буду, что ты за мужик. А то знаю я вас ребятишек, «плотские похоти вся поправшее», навидался. Если ты из этих, ну, как их там, «голубых», то лучше признайся сам, а то я выясню и все тебе почерёвки живо пообрываю.

— Как это вы проверять собрались? — напрягся я.

Благочинный потащил меня в свой дом, снял дубленку и остался в спортивных штанах, исподней растянутой майке-«алкоголичке» и красной бархатной скуфейке на голове. Он достал из холодильника бутылку «Абсолюта», налил трехсотграммовый стакан «с горкой» и скомандовал: «Пей!». Я выдохнул и осушил стакан до дна.

— Ну что? — спросил благочинный.

— Наливай, дядь Вась еще! — сказал я, самоуверенно посмотрев на благочинного.

— Во-во! — закричал отец Василий — сразу вижу, чутье у меня волчье. Настоящий мужик, крепкий! Поздравляю, принят ты в мое благочиние. Пойми, паря, во всем заинтересованность должна быть. Мне, например, интересно было, упадешь ты под стол или нет. Пока не упадешь — хорошо, по нашему это, по поповскому. Богу молиться, и то интерес должен быть, а то ходят тут, — Василий скривил рот, — святые типа Никитоса, мямлят себе под нос, кадилом машут, а храм их от сарая отличить невозможно. В церкви все сиять, все гореть должно «светом невечерним», как советовал… как его хрена… А, Сергий Булгаков! Книжка у меня его есть. Купил свечку на складе, перепродал свечку у себя на приходе, купил книжку — перепродай, да с выгодой перепродай. И так во всем. Когда копеечка в кармане есть, жизнь не такой уж глупой кажется. А? — совсем повеселевший благочинный подмигнул мне и достал еще бутылку «Абсолюта».

— А че, пойдем Никитосу рожу начистим, — предложил отец Василий, когда пить стало нечего.

— Не пой-ду, — заплетающимся языком ответил я

— Не дрейфь, моряк! — заорал благочинный, схватив меня за шею. — Никитосу сегодня, ей Богу, трындец!

Вдруг в комнату ворвалась стройная, черноволосая, похожая на Анну Ахматову женщина — матушка отца Василия.

— Ах, голубчики, набухались! — прошипела она, сверкнув своими черными восточно-скорбными глазами.

— А вы бы, отец, постыдились, — обратилась она ко мне, негодуя, — напоили мужа!

— Нет, нет, — начал заикаться я, — я тут новенький.

— А-а-а, значит, Вася проверял, какой вы «мужик»?

— Да, да, — дрожащим голосом ответил я.

— Давай-ка, отец, — властно сказала красавица попадья, забирая со стола стаканы, — езжай-ка к себе на приход, отоспись.

Не церемонясь, она схватила упирающегося мужа подмышки и поволокла его в спальню.

— Стой! Стой! — закричал отец Василий. Он отпихнул жену и оперся на косяк двери. — А правда, что секретарь нашего Высокопреосвященнейшего отец Геронтий голубой? Только честно скажи… А на жену мою плюнь, она все равно в поповских терках ничего не понимает.

— Я те дам, «поповские терки»! — взбесилась женщина — Я те так «терану», свет не мил станет!

— Охолони, баба! — набрав воздуху в легкие, рявкнул благочинный — Дай человеку сказать правду!

— Не знаю, — пожал плечами я, испуганно покосившись на попадью, — мне он не докладывается.

— Ну и ладно, хорошо, — сияя благодушным алкогольным румянцем, сказал благочинный. — Бог всем судья! Я всех люблю, и «голубых», и Тамарочку, женушку мою, хоть она и фурия, и мегера, а люблю все ж, мать ее! — он посмотрел маслеными заискивающими глазками на рвавшую и метавшую красавицу-матушку — А Никитосу все равно шею сломаю.