Анатолий Андреев - Отчуждение. Роман-эпопея Страница 6

Мир с собой не казался больше несбыточной мечтой. Однако социофобия Соломона Кузьмича все росла и увеличивалась до размеров какой-то уродливой опухоли. Он не мамы испугался, он испугался себя и перестал понимать людей. Помириться с собой оказалось куда легче, нежели понять себя.

Но однажды (ах, это спасительное «однажды», которое так украшает жизнь!) к нему на хутор забрела заблудившаяся в лесу девочка Маша…

Он быстро стал ее героем и завоевал ее сердце. Ее завораживали латинские названия бабочек, да и просто сухая энциклопедическая информация: махаон, бабочка семейства парусников. Окраска желтая с черным рисунком. В Красной книге СССР…

Умный, отважный, он не бабочек ловил, оказывается, а бросал вызов этому суетливому миру с его индустриализацией, глобализацией, уничтожением природы, наркотиками и отказом от самого главного: от познания себя. А Соломон (Соло-мон: имя-то какое! судьбоносное!) мудро всему этому противостоял в глухой чаще среди живого леса. И вот девочка Маша, восемнадцати лет от роду, навсегда отказавшись от наркотиков, поселилась у него в доме. Вскоре у них родилась дочка Сара (папа, согласно всем законам джунглей и кодексу робинзонов, планировал сам принимать роды, непременно в воде, в которой и зародилась жизнь, но отчего-то передумал: Машу отвезли в районную больницу и доверили ее жизнь официальной медицине).

Оказывается, я вовсе не был так одинок, как мне казалось: кроме деда с бабушкой и папы у меня была еще и сестричка. И даже симпатичная мачеха.

Маленькая Сара росла на воле, словно зверек. В годик она уже плавала и не боялась крапивы. Разговаривать начала в два.

К несчастью, Маша оказалась очень неглупой девочкой: она быстро поняла, что Соломон Кузьмич вовсе не по причине сил немереных выбрал тяжкий крест одиночества, а по слабости и неуверенности в себе. Латинские названия бабочек стали раздражать, как треск моторов, и Маша, заявив, что социофобия — это смерть в оболочке жизни, вернулась в мир, где технологическая революция стала уже нормой жизни, хотя по-прежнему продолжалась почему-то варварская вырубка лесов, этих легких планеты (а легкие опять же по форме ничем не отличаются от бабочек), — вернулась, прихватив с собой, разумеется, малышку Сару.

Все это не добавило сил погубителю моей мамы. Психологический, ментальный рак, симптом отчуждения, постепенно перешел в рак физический. Таков был диагноз моего ложного папаши, всю жизнь занимавшегося самолечением.

Умственное и психологическое здоровье тесно связаны с телесным; раствориться в массе безликих так же губительно, как и выбрать полное одиночество на заброшенном хуторе. Эти связи и зависимости запали мне в душу коряво сформулированной проблемой: мера отчуждения — где она?

После исповеди сына Кузьмы Петровича, продолжавшейся с перерывами три дня, я подошел к своему единственному родственнику, деду, и спросил:

— Дед, где мой настоящий отец? Кто он?

Дед, не глядя на меня, ткнул пальцем вверх и что-то пробурчал.

Небожитель? Геракл?

Это мне ничуть не польстило. Лучше реальный папаша здесь, рядом, чем неизвестно кто неизвестно где.

После душевного разговора с моим экс-отцом случилось то, что меньше всего можно было ожидать: он пошел на поправку, а вскоре и практически выздоровел. Метастазы словно замерли, выдохлись, усохли, прекратили творить свое разрушительное дело, хотя и не исчезли совсем. Если допустить, что душа связана с телом, можно сказать, что его вылечила правда. Наука впала в экстаз, вызванный чудотворным проявлением неизученных ресурсов человеческой натуры, а «папа» (стальными щипцами кавычек я вынес его за скобки своих жизненно важных интересов) превратился в редкостный, срамящий науку экспонат — оживающую мумию или, что еще более невероятно, в подающий признаки жизни пересохший кокон. Чувство вины перестало давить на Соломона Кузьмича (смешнее словосочетания в своей жизни не слышал; разве что Лев Толстой или Пьер Безухов; пожалуй, в этот список следует внести и Венеру Пуговкину; да, в моем повествовании всплывет еще и такая забавная особа — Леда Артемовна, в замужестве Локоток; ну, и семейка из сплошных локотков, черт бы ее побрал; круг, состоящий из острых углов, — как вам такое?), и тело его стало наливаться соками.

Плохо было только то, что ком проблем моего папашки, словно в наследство, плавно перекочевал ко мне. Собственно, после разговора с «отцом» меня не переставали волновать два ощущения. Первое было связано с фотографией матери. Я не ожидал, что у меня была такая красивая, импульсивная и решительная мама. Второе…

Со вторым было сложнее: едва обретя маму, я стал ее терять. В моем воображении жила и играла синематографическими красками картина: мама распрекрасной бабочкой летит со скалы, а в глазах горят ужас и упрек. Съемка была замедленной, слишком замедленной, прерываемой то и дело сентиментальными стопкадрами. Мама падала до ужаса красиво.

Вот почему тот факт, что я просто отвернулся от больного папанзона, я считаю высшим актом человеколюбия. Чудесное выздоровление, так нелогично последовавшее за триумфальным раковым шествием, кажется, подтверждает мою версию.

Кроме всего прочего, краешком благодати осенило и меня, так сказать, перепало от щедрой души лесного человека: Соломон Кузьмич решительно покаялся и объявил, что считает меня своим сыном единокровным. Я был тронут и взволнован донельзя. Чем-то мой папаша напомнил мне хомячка. Беззащитность, острая точеная мордочка, тонкие руки. Хомячок, истинно хомячок.

Вопроса «что же мне делать, люди добрые?» передо мной не стояло. Я тут же отправился на поиски сестрички, благо знал, где ее искать: с ней я уже был знаком давно и не понаслышке.

Глава III. Сестра

Когда я впервые увидел сестру Сару, то сразу же — на генетическом уровне — почувствовал, какое созревающее тело томится и скрывается под легким платьицем. Сара, кажется, еще не знала, чего хочет ее тело, а я знал. И ведь я должен был считать ее сестрой, хотя тело мое отнеслось к ней не как к сестре — как к женщине. Но братские чувства победили: я восхищался ее красотой и глупостью, завидуя тем, кому достанутся эти прелестные формы, волновавшие меня помимо моей воли. Упругие, просто гуттаперчевые соски выпирали из-под платья призывными бугорками (полноватая грудь — крутые холмы с нежной молочной впадиной — отдельная песня), легко читалась мягкая складочка жаркого живота, тонкая талия перетекала в плотный зад, замысловато покручивающийся при ходьбе; все, что она ни делала, — было непреднамеренно соблазнительно. Сара была особь, предназначенная для взоров и желаний мужчин (они все, как по команде, пускали слюну), и в этом смысле как бы не принадлежащая самой себе. Просто товар лицом — дорогой, первой свежести. Пожалуй, в ее облике читался один крупный изъян: она была излишне сексуальной, что не могло не раздражать мужчин со вкусом (то есть единиц). В ней присутствовало нечто, оскорбляющее чувство меры. Спасало только то, что она сама пока не знала цены своим чарам.

Моим идеалом в то время были женщины с завуалированной сексуальностью, с тайной прелестью, — несомненной, но открытой и доступной далеко не всем. Скрыть так, чтобы открыть: вот был девиз, любезный моему сердцу. Прелестная Сара была слеплена для телесных удовольствий, в ней было мало того, что волновало мою душу.

Я тут же объявил Саре (которую я звал Мау, намекая на ее лесное прошлое, практически как у Маугли), что ее отец и мой отец — это два разных мужчины, «две разные биологические субстанции», добавил я, чтобы ей стало понятнее. Сара перепугалась и уставилась на меня своими честно непонимающими глазами.

— Ты — не моя сестра, Мау. Понятно?

— А кто же я?

— Ты — дочь своего отца. Его сейчас благополучно дожирает рак.

— Ужас. А кто же ты? Кто же тогда твой отец?

— Пока не знаю. Может, твоя мама больше информирована на этот счет?

— Может быть. Но ее сейчас нет, она в Париже.

— Что она там делает?

— Как что? Выходит замуж. Что еще делать женщине в Париже? За художника-мультипликатора. Защитника окружающей среды. Мама познакомилась с ним на веселой демонстрации против вырубки тропических лесов, точнее, на пикнике по поводу удачной демонстрации.

— А зачем ей замуж?

— Положено, — повела Сара-Мау круглым плечом.

— Понятно. Значит, ты ничем мне не сможешь помочь. Можно, я поцелую твою грудь? Мы ведь теперь не брат и сестра, а просто чужие люди.

Сару, кажется, на минуту смутил такой поворот событий, но, когда я расстегнул ей платье (которое, очевидно, было надето только затем, чтобы можно было получить удовольствие от медленного раздевания), не сопротивлялась. Ей, судя по всему, даже понравилось: упругие соски стали еще плотнее, а ее мягкое теплое дыхание совершенно развязало мне руки. Но когда я опустил жадные, готовые ко всему ладони ниже, проехавшись, словно летающий лыжник по трамплину, по талии, круто переходящей в линию бедра, она уверенно пресекла мои поползновения и отвела ладони.