Роман Солнцев - Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции Страница 6

– Конечно, жалею. Разорваны кровные связи.

– Наших стали притеснять в южных республиках, да? А при коммунистах так не было. Ведь правда?

Углев грустно улыбнулся, но вступать в бессмысленный разговор?..

Он-то хорошо помнил: в те времена только у РСФСР и чуть-чуть у БССР был положительный взнос в общий карман СССР. И, значит, страдало негласно именно русское население. Но говорить об этом собеседнику – только вызвать в ответ слова, что были первыми в мире по выплавке стали и чугуна на душу населения, что нас боялись, а сейчас ноги вытирают… Это Углев слышит каждый день. Несмотря на то, черт побери, что в Сиречи большинство жителей – потомки сосланных и сбежавших из

России! Например, у Калиткиных дед был зажиточный крестьянин из-под

Рязани – его отправили этапом в Сибирь, выбив зубы за характер. В местном музее есть даже фотоуголок, посвященный этой семье. Его, понятно, организовали сами нынешние Калиткины. И все равно, этакая аберрация памяти! Либо… лицемерие, переход на условный патриотический язык. Никто в эти слова не верит, но как бы так надо среди своих.

Разговор не получался. Игорь блеснул белыми зубами:

– Ешьте, выпивайте, про отдых не забывайте…

Но все же и младший Калиткин захотел поучаствовать в дискуссии.

– А вот скажите, Валентин Петрович… так сказать, если сформулировать…

О чем он? Когда Федя учился в школе, стоит, бывало, у доски, сгорбившись, как верблюд, и все изображает из себя полуграмотного мальчишку: нарочно путает ударения, корежит слова, которые тут же ему простодушно поправляет, краснея от гнева, Эмма Дулова:

– Ах, как вы можете?! Там руководитель не мар-да-рин, а ман-дарин.

– Чё? А! Манда… манда…

Класс хохочет.

– Прекратите! И стихи Пушкина здесь звучат так: “Еще ты дремлешь, друг прелестный…” А не перлестный!

– Чё?! Пер… пер… – Дубина он был в школе и грубиян, этот младший

Столб, младший Калиткин. И о чем же ныне спросить пожелал?

– Конечно, мы с братом как бы понимаем: сейчас больше свободы. Но к чему привело? Бардак и как бы воровство. Дети даже у своих родителей… Один вот недавно пошел к бандитам, чтобы те у родителей выкуп запросили, а потом часть денег ему… Ты, Игорь, смотри!

На секунду тень озабоченности проплыла по круглому лицу Игоря.

– У меня не такие дети.

– Это я так, – пояснил Федя, со щелканьем жуя виноград. -

Нестабильно стало… взорвись сейчас твоя баня – не удивлюсь.

– Ну-ну, – проворчал старший брат. – Игорь, ты не слушай.

Игорь, улыбаясь, вскинул руки и лег на пол отжиматься. Раз, два, три…

– Это я как бы так, – продолжал младший Калиткин. – А вот раньше… сто двадцать получал, зато мог на самолете хоть в Сочи махнуть. И на жизнь хватало. На червонец можно было, помню, в кабак пойти. Сейчас и полтыщи не хватит. Нет, я понимаю, было что критиковать.

– Но все было, в общем, по справедливости, – откликнулся старший.

Он, конечно, более умный. – Если вылезаешь с критикой, то и страдай.

Почему-то критикующие желали при этом оставить за собой права большинства на спокойную сытую жизнь.

Углев кивнул, это верно. Слаб человек. Да и широк русский человек, верно писал Достоевский. “Сузить бы его”. Вот, кажется, и сузили…

Снова длилось молчание. Сейчас выйдет из бани Кузьма Иванович… не уйти ли опять в парную?

Игорь скачком поднялся с пола, сел к столу, налил минеральной.

– У каждого своя правда, – важно заявил он. – Из миллионов правд составляется правда общества, так, Валентин Петрович?.. и президент служит ей.

– Конечно. Сейчас снова наша побеждает, – охотно согласился прокурор. – Гимн вернули. Я с ним всю жизнь просыпался. Вам он как?

– Он снова обращался к Углеву.

Углев кивнул:

– Мелодия сильная.

– Точно! Дрожь по коже, – обрадовался и младший Калиткин. – А то говорят всякие разные, вы Запад поддерживаете… а вы наш? – и, не дождавшись ответа, спросил прямо: – А почему на ученика не повлияете? Денег ему там дали – вернулся б. И тут работал.

– Здесь таких лабораторий нет.

– Будут! – значительно буркнул старший Калиткин. – Вот наведем порядок и…

Открылась дверь, вышел мокрый, седой, хрипящий, как пес из-под колеса, Кузьма Иванович.

– С-сильна баня!.. – Он рухнул на диван. – Кто хочет, идите… Толян и

Миша в воде сидят.

Калиткины переглянулись и встали. Углев подумал: пойти за ними?

– Ну-ка гляну, как там ужин… – проговорил Игорь. – Сегодня дочка готовит… – и тоже исчез.

Валентин Петрович и Кузьма Иванович остались одни. Сейчас уходить нелепо. Давно они не виделись, чтобы вот так, глаза в глаза. С год или два. И причин тому много, но главная – их бывший любимый ученик.

– Тебя тоже Игорек сватает помочь? – спросил старый коллега, кривя губы.

Неужто и Кузьма будет заниматься с Ксенией? Нет, это уже смешно.

Но старик, как бы не замечая выражения углевского лица, ухмыльнулся:

– Нормалёк. Он хорошо заплатит.

Углев не ответил. Ему было неприятно не то что видеть, но и слышать старика, его сытый рваный бас. Хотя не он ли, Углев, ему в свое время помог? И вот же как бывает… Не делай добро, добро наказуется.

Но ведь и зло, и предательство наказуется – еще больнее. Если в первом случае наказывает тот, кому делал добро, то во втором, наверное, ты сам себя и наказываешь. К счастью, Валентин Петрович не испробовал второго, зато первого хватило с лихвой, как речной воды, когда без сил – было так в детстве – захлебываешься на ветру в речке…

9.

Когда он приехал по распределению в крохотный городок со странным названием Сиречь, рассекаемый со свистом Транссибирской магистралью, директором школы, куда Углев попал, работал как раз Кузьма Иванович

Шамоха. Тогда Кузьма был еще, как говорит здесь народ, ртуть в штанах, усов и бороды не носил, лицо имел красное, глаза белесые, как лед на окне весной. Он преподавал из-за нехватки учителей практически все: физику и физкультуру, алгебру и историю. Историю

Кузьма знал плохо, но хоть в литературу и русский язык не лез.

– Молодец, патриот, к нам залетел! – обнимал он юношу, решившего на манер героев Толстого и Достоевского пойти подальше от столиц в народ. Шамоха был старше лет на пятнадцать, и Валентин рядом с ним выглядел хлюпиком с бледным лицом и розовыми ушами (из-за всякой ерунды смущался). Да и было с чего смущаться – Кузьма в выражениях не ограничивал себя: – Отъешься у нас, отоспишься, домкрат поднимется! А пока – кислотник ты чахоточный, небось ночами от тоски только над собой и работаешь?! Хо-хо-хо!..

Вспоминать про те годы – можно сочинить целый роман. Как вечерами выпивали на кухне у директора под тремя черными иконами, и директор пел старинные казацкие песни: “Горят пожары”, “Саблей белою взмахнем, эх, взмахнем…”. Иной раз и в гости к молодому учителю вместе из школы заваливались, в узкую комнатенку, которую Углев снял у женщины, чьи дети давно разлетелись по СССР, и она подыгрывала интересным мужчинам на пианино “Октябрь”.

Школа под руководством Шамохи гремела: тут и спортсмены подрастали хорошие, и звонкий хор образовался (дети изумительно пели

“Заспиваймо писню веселеньку…”), а вскоре и выпускники впервые в

Сиречи стали получать золотые медали. До приезда Углева дети срезались в основном на экзаменах по русской литературе, прежний учитель был военный человек, потерявший руку, как поговаривали, в

Венгрии, рассказывал плохо, часто раздражался, и с ним даже случались припадки. Он ушел на пенсию и занялся пчеловодством.

Казалось бы, отныне в школе так и будут радостно трудиться рядом два мужика, Шамоха и Углев, старый и малый, окруженные сплошь женщинами и девицами, одетыми по-провинциальному скромно, еще незамужними.

Кузьма Иванович тогда был вдовец, его жена умерла от укуса энцефалитного клеща, по новой еще не женился. А Углев, естественно, и вовсе был холост, и чудесное магнитное поле, возникающее в таких случаях вокруг свободных людей, помогало им в работе, подстегивало.

Но однажды в школу нагрянула комиссия из районо, науськанная, как стало сразу ясно, директором железнодорожной школы, чей брат был вторым секретарем райкома партии, а сам директор жарко ревновал к возникшей славе школы № 1. И комиссия нашла в работе учителей, и лично директора Шамохи, какие-то недочеты, какие – так никто и не понял толком. На все недоуменные вопросы был ответ:

– Вы что, сами не осознаете?..

И пошел слух, что Шамоху снимают.

И наступил день, который запомнился Валентину Петровичу с первых перешептываний в учительской. Да, уже тогда в углу стояла телекамера, подарок военных Шамохе. Сидя в директорской, он мог наблюдать, как ведут себя учителя. Особенно нервничал из-за ее присутствия молоденький учитель географии Костя Калачевский.

Лопоухий, тонкошеий, он все трещал пальцами и произносил обличительные монологи: