Эдуард Лимонов - Обыкновенные инцинденты Страница 6

— Эдуард? — Дороти ждала, что я продолжу за нее, прибавлю забытую ею русскую фамилию.

Я, вежливый, прибавил.

Девушки звались Сильви и Моник. Сильви была бы вовсе ничего — блонд с мягкими большими губами, в которые — я тотчас же представил (как ранее предвкушал сэндвич) — я вкладываю член. Но у Сильви были короткие ноги, а я не терплю коротких ног. И вообще, я явился не для того, чтобы заклеить девушку, но чтобы пожрать и выпить бесплатно. Я сделал себе еще «Блади-Мэри». Сказав каждому пару добрых фраз, гостеприимная хозяйка убежала в прихожую, заслышав звонок в дверь. Девушки со стаканами кока-колы стояли рядом, смущенно переглядываясь. Нужно было говорить с девушками.

— Спроси их о чем-нибудь, Рыжий? — предложил я.

Нахально улыбнувшись, Рыжий заметил, что девушки не его возраста. Замечание соответствовало истине. Рыжему 32, но он решительно предпочитает женщин сорока-пятидесяти лет. Ему не нужно за ними ухаживать. Они сами ухаживают за Рыжим, водят в рестораны, покупают его картины, приобретают ему костюмы и спят с ним. Все же он снизошел к моей просьбе.

— Что ты делаешь в жизни? — спросил он Моник.

Моник, тяжелой комплекции, темная, как и Сильви, коротконогая, обещающая вырасти в неприятную даму, сказала, что собирается стать актрисой.

— Наглая, как танк! Актрисой она хочет быть! — сказал мне Рыжий по-русски. — Посмотри на ее фигуру, Эдик… Хамбургер! Да мы с тобой красавцы по сравнению с ней.

Классическими красавцами нас с Рыжим назвать трудно. Но многочисленные женщины Рыжего свидетельствуют о том, что Рыжий не урод. Женщины моей жизни также были многочисленны и порой высокого качества. Назвать Моник уродливой было бы однако несправедливо.

— А что. И такие актрисы нужны. Будет играть домашних хозяек. Посмотри, какие они все ординарные в современном кино. Нарочно невыразительные, похожие на любую девушку из толпы. Что ты возьмешь крепенькую деревенскую Валери Каприски, что Марушку Дитмерс или эту пизду, как ее, самая новая…

— Софи Марсо, — подсказал Рыжий.

— Или эта, которая в фильме «Без закона и крыши»… ну беспризорница, подзаборная девочка…

Тут Рыжий не смог мне помочь. Он лишь улыбался, схватив Моник за руку, и кажется, собирался куда-то эту руку пристроить. Если бы я не знал, что Рыжего молодые девушки не интересуют, я бы решил, что рука Моник будет водружена Рыжим на хуй. Моник вырвала руку и отошла, сердитая.

Народ прибывал. Появилось несколько высоких и по-настоящему красивых девушек, к сожалению, явившихся с юношами.

— Мы с тобой выглядим как два влюбленных пэдэ, — сказал я Рыжему. — Ходи общайся, давай разбежимся на некоторое время…

Я решительно отделился от Рыжего и вышел в гостиную не то с пятым, не то с шестым «Блади-Мэри» в руке.

Рыжий привел меня на школьное парти. Ошибся. Хотя девки были здоровые и жопатые, у некоторых юношей были совсем младенческие лица молочных поросят. Меня школьное парти нисколько не смущало, а вот Рыжий… Я поискал Рыжего взглядом. Он скучал на диванчике один со стаканом томатного сока. Физиономия у него была грустная. Не было вокруг ни единой женщины нашего возраста, не говоря уже о трогательных пятидесятилетках, решительно предпочитаемых Рыжим. И он даже не может расслабиться, поддав, потому что не выносит алкоголя. Бедняга.

Мне стало жаль Рыжего и я вернулся к диванчику.

— Кажется, мы старше всех, — сказал я. — И намного.

— Да, старичок. Одни дети, хотя и с толстыми ляжками. Извини. Я виноват. Ты любишь запах молока? От девок несет материнским молоком.

— Терпеть не могу любое молоко, а уж материнское… Гадость, очевидно, ужасная. Что будем делать?

— Я подожду мамашу Дороти до одиннадцати. Она обещала купить у меня картинку. Если она задержится, я слиняю. Завтра мне рано утром нужно валить в префектуру. А ты, если хочешь, оставайся. Можешь уволочь одну из телок к себе.

Мне некуда было торопиться. В розовой мансарде под крышей было очень холодно. В склепе девушки Башкирцевой, думаю, было теплее. Я экономил электроэнергию и не пользовался шоф-фажем. И никто меня не ждал. Однако ебаться я не хотел, так как только в середине дня от меня ушла девушка, пробывшая в моей постели два дня. Я был даже рад, что она наконец ушла. Я хотел жрать. Я пришел к бару и стал поедать маслины, чипсы и все, что попадалось под руку. Даже печенье. Мы не буржуа салонов, как сказал Жан-Мари Ле Пэн. Я собирался завтра утром сесть писать рассказ, заказанный мне журналом «Гэй пьед». Нужно было сделать так, чтобы желудок до половины дня меня не беспокоил. Вокруг чирикали девушки. Никакой сентиментальности по поводу девических голосков я не чувствовал. Мы не Марсели Прусты. Во всех девушках я прозревал уже будущих морщинистых владелиц бутиков или упитанных, разбухших к пьедесталу мамаш семейств. Заносчивых инженерш паблисити и жриц бухгалтерии, называемой моими современниками глупо и пышно ИНФОРМАТИК. Я огляделся… Хотя бы одна будущая Мата Хари или Марлен Дитрих. Последняя романтическая девушка Бета Волина ушла из моей жизни, когда мне исполнилось 17 лет. Вышла замуж за футболиста, каковой избивал ее после каждого проигрыша своей команды.

— У вас, должно быть, прекрасный желудок, Эдвард, — Дороти появилась из-за моей спины. — Я хочу вас представить… Беттин…

Дороти позволила вдвинуться между собой и мной большой блондинке, лишь несколько более атлетического телосложения, чем принято быть женщине. Руки мои заняты были «Блади-Мэри» и орешками, потому я, вытянув голову, поцеловал Беттин в подставленную щеку. Промелькнули большие, чуть треснувшие в нескольких местах губы.

— …И Рита. Они тоже иностранки. Из Берлина.

У Риты были волосы цвета скорлупы каштана, и в крыле носа торчала головка золотой булавки. Я подумал, интересно, как держится булавка? И почему она не выскакивает, если Рита вдруг сморщит нос…

— Очень рад… — сказал я.

— Эдвард — писатель. Вы можете говорить с ним по-английски.

Сбыв девушек с рук, Дороти бросилась обниматься с молодым человеком, похожим на юного Алена Делона.

Высоко поднятые ярко-красным корсетом платья, удобно помещались передо мной большие белые груди Беттин. Возьми я ее сейчас за эти груди, какой будет крик! А ведь именно этого мне и хочется. Не ебаться, но потрогать. Тряхнув головой, я отбросил глупые мысли и сказал:

— Рита! Ваша золотая булавка не выскакивает, когда вы морщите нос?

Берлинские девушки переглянулись, и Рита сказала что-то Беттин на языке германского племени.

— Нет, не вываливается. А вы откуда, из какой страны?

— Из Франции.

— Нет, я имею в виду до Франции.

— Из Соединенных Штатов.

— Так вы американец?

— Нет. Я родился в России.

Далее состоялась беседа из категории наиболее неприятных мне бесед. Труднее всего бывает выбраться за пределы вопроса: «А разве нееврей может уехать из СССР?» Однако с помощью опыта прошлых боев и напористости мне удалось вырваться из немецкого окружения довольно быстро. Прорвавшись, злой, я в свою очередь задал им трудный вопросик.

— Ну как там «Фронт Лайн» и «Красная Армия»?

— О, это уже в прошлом. Политика никого не интересует. Слава Богу, мы живем не в 60-е годы, — сказала Рита.

— Разумеется, — съехидничал я. — Мир счастливо перебрался в пищеварительный период своей истории. Что же в моде? Секс?

— Сексом никого не удивишь, — сказала Беттин, тряхнув грудьми. — Все делают карьеру.

Я хотел сказать ей, что она могла бы сделать хорошую карьеру с такими грудьми и жопой, если бы похудела, но не сказал.

— Ваше правительство шлепнуло в 70-е годы троих безоружных в тюремных камерах, уже после суда. Понятно, что теперь молодые люди нового поколения, перепугавшись, делают карьеры в паблисити и информатик. Вне всякого сомнения, хуесосы убили Баадэра и Распэ и раньше их — подвесили Ульрику Мэйнхоф… Ведь невероятно же, чтобы двое заключенных застрелились в хай-секьюрити тюрьме, если даже допустить, что такая крепкая дама, как Ульрика, повесилась?

— Мы не знаем, мы были маленькие, — сказала за обеих коров Беттин.

— Сколько же вам было лет, малышки?

Они даже не знали, когда произошли эти «самоубийства». Я спросил, сколько им лет, и подсчитал за них. Рите было двенадцать, Беттин — одиннадцать.

— А вы что, защищаете террористов? — спросили крошки, пошептавшись.

Споксмэном выступила Беттин.

— Вы считаете, что можно убивать женщин и детей?

— Нет, — сказал я. — Убивать женщин и детей — последнее дело, если женщины и дети не вооружены Калашниковыми и гранатами и не могут себя защитить.

— А если вооружены, тогда их можно убивать?

— Тогда можно.

— Вы ненавидите людей, да? — сказала Беттин. Щеки ее пылали.

— Эй, легче… — сказал я. — Я тоже могу, если захочу, произносить благородные речи… Ладно, оставим это. Секс, конечно, не в моде, «аут оф фэшэн», но могу вас пригласить обеих в постель после парти…