Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 6

И прерывистая мелодия не оставляет после прослушивания, сопровождает в пропастях улиц, тянется, шершавая наощупь, как нить.

Мари Бойн Персеи, норвежская певица, исполняет саамские песни йок, приправленные ритмами world music; эти ритмы, кажется, ей мешают. Но одна песня запоминается. Называется она так: Vuoi Vuoi Mu, Idjagiedas. (Можно ввести это название в поиск и услышать песню).

Сейчас в преддверии декабря эта заунывная песенка выражает наилучшим образом — всё. У нас, конечно, не север, но тоже окраина гиперборейская, солнца настоящего не будет месяца полтора, только в середине января оно засверкает, станет набирать февральскую силу. Отсюда — те же чувства лапландские: тоска, депрессия. У народов севера и сказки печальные. Например, у юкагиров: кочевал одинокий старик, увидел юрту, ладную, чистую, эге, девушка, думает, заглянул в дымовое отверстие: точно — черноволосая сидит, шьет, а старик давно не умывался, грязь с его образины посыпалась, девушка подняла голову — и оказалась старухой. Старик скатился с юрты и бросился бежать, куда глаза глядят. «Боялся, как бы старуха не погналась за ним», — замечает рассказчик. А старуха тоже испугалась, выронила свое шитье в огонь. И только ночью вышла, смотрит, никого, одни звезды. Вернулась в юрту, раздула огонь, вскипятила чаю, напилась и легла спать. Конец сказки.

Уральское издательство затеяло в конце прошлого века выпуск немецкой серии «Биографические ландшафты». В основном это биографии поэтов, писателей и философов. Книги открываются следующим подзаголовком: имярек сам свидетельствующий о себе и о своей жизни (с приложением фотодокументов и иллюстраций). Повествование на самом деле ведут все-таки авторы, но сдержанный тон и различные точки зрения на «предмет» свидетельствуют, по крайней мере, о стремлении к объективности. Кроме того, биографии дышат обильными цитатами, а некоторые снабжены приложениями со стихами, дневниками и эссе. Книги отлично оформлены, как правило, на обложке иллюстрация живописи и портрет. Держать такую книгу в руках — одно удовольствие. И листать, рассматривая фотографии, — иногда не очень высокого качества, но это придает снимкам еще большую убедительность. Тем более — читать.

Но, видимо, книги плохо продавались, и в Смоленске некоторые из них очутились в «уцененном» магазине. И мне посчастливилось купить три биографических ландшафта: Новалиса, Хайдеггера и Торо. Речь сейчас о последнем. Прочитал эти книги… около… десяти? — лет назад (однако, как быстро потекло время в новом тысячелетии), и вот взялся перечитывать биографию Генри Торо. Ну, как это бывает? Открываешь книгу, выхватываешь пару глотков ее воздуха и — либо закрываешь до лучших времен, либо еще что-то прочитываешь, страницу, другую — и вдруг оказываешься на этом пути уже в полной власти дорожного даймона. Метафора чтения-путешествия в особенности применима к «биографическим ландшафтам».

Книга о Торо начинается с короткого вступления, настраивающего на соответствующий лад, и первая глава называется так:

Конкорд: место, где родились Торо и новоанглийский трансцендентализм.

Тут же рисунок Конкорда 1840 года: в центре гуляющая семья: муж, жена, ребенок, позади них что-то, напоминающее флагшток, но без флага, на заднем плане церковь, слева тоже церковь, вертикали задают строгий ритм. Здесь уже кое-что становится понятным.

Впрочем, я не собираюсь описывать все достопримечательности этого биографического ландшафта, все-таки книга немецких авторов уже своего рода путеводитель, составлять еще один вряд ли уместно. Перейдем сразу к центру: озеру Уолден. С ним Торо и отождествлял себя.

Озеро не особенно нравилось местным жителям, оно было неказисто, скучно, но зато полно чистейшей воды. И эти воды новоанглийский отшельник Торо претворил в сильное вино словесности, не выдыхающееся до сих пор. «Уолден, или Жизнь в лесу» — бесконечная песнь, высокая поэзия, исполненная ликующего гимнического духа, ее пел по утрам, вечером и днем странный человек, построивший на берегу хижину, тот, кого многие считали смутьяном, едва ли не анархистом, бездельником… Еще один житель Конкорда Ральф Уолдо (так!) Эмерсон называл его «единственным в городе человеком, располагающим свободным временем». Сам Торо говорил об этом так: «Если человек каждый день проводит полдня, бродя по лесам из чистой любви к природе, то он рискует заработать репутацию бездельника; если же он проводит в лесу целые дни уже в качестве спекулянта, который организует вырубку деревьев и преждевременно оголяет землю, то он заслуживает себе доброе имя гражданина, похвально преисполненного духа предпринимательства». Этот дух был совершенно чужд ему. Торо был классическим маргиналом, может быть, социопатом, как сказали бы сейчас. После окончания университета он работал учителем, но уволился, не пожелав сечь учеников розгами, затем открыл частную школу и преподавал там вдвоем с братом, но тот заболел чахоткой, и школу пришлось закрыть; после этого Торо работал садовником у Эмерсона; пробовал себя в качестве репетитора в Стэйтен-Айленде около Нью-Йорка; наконец, два года жил в хижине на берегу озера; работал землемером (здесь навсегда неизбежная ассоциация) и уже перед самой смертью, последовавшей через три года после кончины отца, возглавлял карандашную фабрику.

Главным событием его судьбы была жизнь на берегу озера. В книге даны фотографии озера, хижины и внутреннего помещения, а также карты озера с измерениями, выполненными Торо в 1846 году, и титульный лист первого издания книги, где изображен домик с печной трубой в окружении елей. Плохую черно-белую фотографию Уолденского озера, точнее одного из участков озера, правоверный уолденец рассматривает с благоговением. Скорее всего, это старый снимок, жаль, время не указано. Темные, почти черные кипы деревьев, серо-пепельный зыбкий берег и темные воды, по краям тоже густо черные. Но мы-то знаем, что они были прозрачны и хороши, и свой чай, свою похлебку самый вдохновенный озерный житель готовил на этой воде. И ее же он превращал в незабываемые гипнотические афоризмы.

«Озеро — самая красивая и впечатляющая черта ландшафта. Оно есть око Земли. Заглядывающий в него измеряет по его глубине глубину собственной натуры».

И дальше: «Небесная вода!»

Теперь-то нам ясно это, небесные воды света сфокусировала эта линза, отразило это зеркало с клеймом Генри Дэвид Торо. Но в те времена, когда леса Уолдена еще не были вырублены, столь очевидные вещи были под спудом неприятия и непонимания. Книгу, которую автор шесть раз переписывал в течение десяти лет и для которой долго искал издателя, не раскупали, как, впрочем, и первую книгу «Неделя на реках Конкорд и Мерримак» (продано 219 экз., остальные 706 возвращены автору да еще с долгом). Было от чего приуныть и впасть в депрессию (и даже запить, но Торо миновал этот искус). Здоровье тоже не радовало. Сильный удар нанесла еще давняя смерть брата (у Торо развились все признаки того же недуга, что и у любимого брата, скончавшегося от столбнячной инфекции). От чахотки умерли сестра и брат, развилась болезнь легких и у него, сведшая самоизбранного инспектора ливней и снежных бурь до срока в могилу. Женат он не был, та, которую полюбил в юности, отказала ему, а женщине, влюбленной в него, не смог ответить тем же. Жизнь, похожая на неудачу, неказистая, как — вспомним — Уолденский пруд…

Но есть два Уолдена, верно? И один из них преисполнен радости:

«К нашей жизни можно применить множество простых способов проверки, хотя бы, например, такую: то же самое солнце, под которым зреют мои бобы, освещает целую систему планет, подобных нашей. Если бы я это помнил, я избежал бы некоторых ошибок. А я окапывал бобы совсем не с этой точки зрения. Звезды являются вершинами неких волшебных треугольников. Какие далекие и непохожие друг на друга существа, живущие в разных обителях вселенной, одновременно созерцают одну и ту же звезду! Природа и человеческая жизнь столь же разнообразны, как и сами наши организмы. Кто может сказать, какие возможности таит жизнь для другого человека? Возможно ли большее чудо, чем хотя бы на миг взглянуть на мир глазами другого? Мы тогда за один час побывали бы во всех веках мира и во всех мирах веков. История, поэзия, мифология! — никакие описания чужих переживаний не могли бы так нас поразить и столькому научить».

Велимир Хлебников в «Радио будущего» говорит, по сути, не про радио, а про телевидение. Его фантастическое радио — это книги по всем городам и весям, встающие в гигантский рост, это Мусоргский от Владивостока до Балтики, это и выставки картин; и сеансы врачей-гипнотизеров. Даже название одной из радиостанций он предвидел: «Главный маяк Радио послал свои лучи, и Московская выставка холстов лучших художников расцвела на страницах книг читален каждой деревни огромной страны, посетив каждую населенную точку».