Владимир Березин - Свидетель Страница 6

Пулемёт тогда ударил внезапно — это всегда бывает внезапно. Первую машину развернуло на дороге, и она двигалась по инерции, подставляя бок под пули. Идущий за ней грузовик тоже потерял управление и уткнулся рылом в кювет.

Мы быстро добили охрану и начали осматривать место.

Первое, что я увидел, была женщина. Она вывалилась из-за двери. Пулемётная очередь переломила её пополам, потому что пуля крупнокалиберного пулемёта больше сантиметра в диаметре.

Она была очень красива, эта женщина, но ноги её, почти отделённые от туловища, жили своей, отдельной жизнью. Лицо было залито красным, и я тупо смотрел на эти длинные красивые ноги, двигающиеся в пыли и крови. Рядом с женщиной лежала разбитая видеокамера.

Подошедший Геворг тоже уставился на дёргающееся тело и нервно сглотнул.

— Всё равно их стрелять надо, их надо стрелять, потому что они, как стервятники прилетают на свежую кровь, — сказал мой друг.

Если бы он прожил больше, то понял бы, как он неправ. Сначала приходили романтики из чужой стороны, потом приходили чужие люди за деньгами. Привыкшие к припискам, они воевали даже с некоторым дружелюбием — ведь там, за холмом, куда летели их снаряды, сидели такие же как они, с теми же фабричными клеймами на оружии.

И они действительно всегда что-то приписывали в донесениях. Лучше, когда смерть приписывают, и она живёт не в людях, а на бумаге.

А потом пришли другие — те, кто жил чужой смертью. Они любили и умели воевать, и вот эти-то и были стервятниками.

Но это было уже потом.

Когда мы отошли, кто-то более жалостливый дострелил женщину.

Мы забрали оружие, слили бензин из баков и минировали машины.

Геворга убили через несколько дней. Вынести можно было только раненых, и он остался лежать у дороги. Вчерашние крестьяне в милицейской форме, ставшие противником, но неотличимые от моих товарищей, сноровисто отрубили уже мёртвому Геворгу голову.

Я увидел эту голову потом, когда меня везли на санитарном грузовике, а село уже снова взяли с боем.

Фальшивые милиционеры валялись с вывернутыми карманами на улицах.

И всё это было бессмысленно.

Я сразу вернулся в ночной курортный мир, поскольку мы быстро доехали почти до набережной и, пройдя совсем немного, вошли в железные воротца.

Надо было ещё немного подняться по бетонной дорожке, и, наконец, я очутился в большой прокуренной комнате.

Там сидели один из лабухов, подбирая аккорды, и несколько моих старых знакомых. Нас встретили радостно, как необходимый компонент застолья.

Незнакомку усадили рядом со мной, и я молча улыбался ей, передавая то стакан, то вилку.

Мне было легко и просто, потому что я воспринимал её не как реальную женщину, а как видение, что-то нематериальное.

Справа от меня сидел бывший вертолётчик, а теперь владелец нескольких вертолётов, туристического комплекса и ещё чего-то, катавший за валюту богатых иностранцев над побережьем.

Мы с ним сразу заговорили о «вертушках», о том, как трясёт в Ми-4, но я всё время чувствовал присутствие своей соседки.

Внезапно все переместились в ночное кафе, и часть людей исчезла по дороге точно так же, как и появилась.

Надо было прощаться, но я не знал, как это сделать.

Эта встреча казалась мне продолжением моих мыслей о женщинах и оттого даже была чем-то неприятна. Я был отравлен собственными размышлениями и часто начинал думать о том, о чём думать не стоило — об унылой заданности курортных романов, об их утомительном ритуале.

Я думал об их бесконечных повторениях и о себе самом, о повторениях в моей жизни, о её похожести на тысячи других.

Больше всего мне не давало покоя то, что она уже описана — людьми военными и штатскими, говорившими о моей реальной жизни так, будто они видели то, что видел я. Они писали о ней разными словами и в разное время, но это была моя жизнь, и я не знал, что мне ещё прибавить к их словам.

Сама обстановка — южная ночь, пляжи, зарево над дискотекой, издали похожей на горящую деревню, запахи незнакомых женщин — раздражала меня.

Трудно было уместить это в себе достойно и правильно, без надрыва и тоски, а написать об этом было гораздо труднее.

Наконец я тихо сказал «спасибо» и поклонился своей спутнице.

В таких случаях надо было записать номер телефона женщины, с которой прощаешься, но я написал на какой-то бумажке свой, московский, и помахал рукой, отдаляясь, оставляя себе лишь её имя. Вот я и познакомился с Анной, будем знать, что она — Анна, и этого достаточно.

Я помахал рукой, будто разгоняя чад этого вечера, и повернулся.

Опять я шёл домой той же дорогой и радовался, что вырвался не так поздно.

Дойдя до поворота, я услышал шум машины и тихо отступил в тень кустов.

Это была её машина.

Женщина заперла дверцу и вышла ко мне.

Мы брели по набережной и вот уже миновали притихшую дискотеку и кемпинг, светившийся огоньками портативных телевизоров, прошли пионерский лагерь и начали подниматься в гору. Задыхаясь от подъёма, я начал чувствовать, как во мне начинает расти желание к идущей рядом женщине.

Я слышал, как она дышит, так же тяжело и неровно, как я. Наверху мы курили, и, наконец, я обнял её за плечи.

Между нами возникло странное молчаливое соглашение. В тумане бухты переливались какие-то огоньки, и так же, как и во все эти дни, ярко горели августовские звёзды. Я чувствовал под рукой тепло её плеча и вспоминал Свидетелей Иеговы, двух девочек на пляже и шум прибоя.

В этот момент я решил, что никто не заставил бы меня обменять этот вечер на горе ни на какой придуманный мир в будущем.

Мы спустились с горы и пошли по дороге к посёлку. Я думал о том, что случится со мной через несколько минут, и будто плыл в вязком киселе, не загадывая будущего позже утра. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, к внезапно знакомой мне двери, и она, раскрутив сперва ключ на пальце, открыла дверь.

Да, тут я и сидел два дня назад — под чужие песни. Комната была пуста, и вещи подруги исчезли.

— Подожди немного, — шепнула моя спутница.

И вот она вернулась, замотанная в полотенце, и обняла меня.

Волосы её были мокры от попавших капель, видно, после душа она почти не вытиралась.

Балкон был открыт, и с улицы доносился шум листьев.

Ближе к утру она кипятила воду в кружке, и мы пили растворимый кофе, обжигаясь от нетерпения.

Несмотря на это нетерпение, мы были медленны, даже чересчур медленны.

Переводя дыхание, я вспоминал свои страхи, но это были уже другие воспоминания, они лишились страха и горечи.

Наконец она уснула, крепко схватив меня за запястье, и только спустя час, случайно повернувшись, выпустила его.

Уснуть я не мог и, натянув брюки, прошёлся по комнате. Сегодня меня будет искать Чашин. Он начнёт меня искать, а я буду прятаться.

Пора уходить — менять дислокацию.

Я увидел на столе придавленный бумажником листик со своим московским телефоном, зажал его в ладони и скомкал. Нет, что-то было в этом гадкое, была какая-то мерзкая патетика. Я раскатал бумажный шарик и положил его обратно. Поискав на столе карандаш, я дописал на листке свой временный, такой же временный, как и телефон, адрес.

Я шёл по шоссе на Феодосию, а мимо меня проносились первые утренние машины.

На середине пути я чуть не расплакался. Это не было излишней сентиментальностью, а всего лишь реакцией на нервное напряжение.

Я свернул с шоссе налево и начал, не сбавляя шага, взбираться на гору Климентьева.

День начинался без солнца, и это было хорошо, потому что горы, залив и холмы лежали подо мной без рекламной синевы неба и ослепительного солнца — тусклые, но прекрасные.

Я закурил под памятным знаком советского планеризма.

Из-под камня, который я случайно отвернул ногой, вылезли какие-то жучки и червячки и начали осматривать своё поруганное жилище. Они суетились, а я смотрел на них, чувствуя жалость. Жучкам я не в силах помочь. Один из них забрался мне на ногу, но потом, видимо, передумал и скрылся в траве.

Я пошмыгал носом и втянул в себя влажный морской воздух.

Смотря на мыс с двусмысленным названием Лагерный, более известный как Хамелеон, на холмы над морем, я думал, что надо уезжать.

Надо уезжать, потому что здесь мне было очень хорошо, а продлить это состояние души невозможно.

Радость не продлевается, а продлённая — похожа на спитой чай.

Никто из тех, с кем я жил здесь, не хватится моего отсутствия и не будет меня искать.

Я знал также, что если, экономя деньги, пройти километров шестнадцать до Феодосии, то можно там сесть на дизельный поезд и добраться до Джанкоя.

А там можно уехать, купив случайный билет, или просто договориться с проводником.

Я буду ехать и снова жить в мире, где мне не дадут пропасть — поднесут помидорчик, насыпят соли на газетку, одарят картофелиной.