Максим Чертанов - Королёв Страница 6

— Я не понимаю, чего вы от меня добива…

— Сами подумайте: хорошо разве, чтоб моя жена, дочка моя страдали из-за вас? А если, не дай бог, с вашими что случи…

Ноги К. — чудовищные тумбы, налитые свинцом, — в очередной раз подогнулись, и он тяжело рухнул. Коренастый подошел к нему и очень терпеливо помог подняться, даже пыль с плеча отряхнул.

— Вот так, так хорошо… Валяться не нужно, друг мой, нужно стоять… Лучше, говорят, умереть стоя, чем жить лежа — так? Не смешно? Уж и пошутить нельзя? — И, меняя тон: — Вы признаете себя виновным?

— В чем? Виновным — в чем?

— В чем? — задумчиво переспросил, словно не понимая, коренастый. — В преступлениях, обозначенных в статье пятьдесят восьмой Уголовного кодекса Российской Федерации, пункты семь и одиннадцать… Расшифровать по пунктикам? — И, возведя взор свой к потолку, забормотал — длинное, длинное, непонятное, как стихи: — Пункт седьмой: подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях путем соответствующего использования государственных учреждений и предприятий, а равно как противодействие их нормальной деятельности, а равно каковое использование государственных учреждений и предприятий или противодействие их деятельности, совершаемое в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций… Пункт одиннадцатый: всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке и совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения преступлений, предусмотренных таковой главой… Оба пункта влекут за собой высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и тем самым гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда, с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества…

Длинное, длинное, косноязычное, угловатое, тяжелое, страшное, непонятное (особенно пугали меня почему-то «каковые», «таковые» и «равно как») — и все же главное я уловил: вина!

Вот оно, слово, вмиг расставившее все по своим местам! (Следователи, кажется, произносили его и в первый день, но тогда я, ошеломленный, ничего еще не соображал.) Вина, виновность! Они — вовсе не педагоги, их миссия — не обучение, а кара; К. совершил нечто дурное, возможно, преступил некий закон или обычай, и этот ужасный ритуал, что над ним проделывают, должен, по-видимому, послужить к его исправлению… К. — плохой человек; страдания его — заслуженны; а если так — имеем ли мы моральное право ему сочувствовать, можем ли принять от такого человека помощь? С другой стороны, должны ли мы безоговорочно признавать законы и уложения чужой нам цивилизации, с каким бы почтением мы к ней ни относились? Нет, с облегчением подумал я, не должны; но дело даже не в этом: помимо воли своей я знал уже, что никогда — что бы злого ни совершил К., какие темные бездны его души предо мною б ни открылись — я, ощущавший его боль, впитавший в себя его ужас, отвернуться от него не смогу…

— Опять молчит, — сказал коренастый так, словно обращался не к К., а к кому-то другому, присутствовавшему в кабинете (уж не к герани ли?!), — и все-то он молчит… Должно, устал, сердешный… А я его — пробочкой, пробочкой подбодрю…

И тогда я узнал употребленье предметов, что лежали в нижнем ящике стола, — и резиновых трубок, заключавших в себе металл, и стальных жалец, что торчали из кусков пробки; и, когда я узнал это, листья герани скорчились и засохли, чтоб не расправиться никогда больше.

Когда врач ушел, коренастый не стал поднимать К. с пола — считал, должно быть, что тому полезно будет спокойно полежать на этом, рвотой и кровью забрызганном, полу, или же сам утомился так сильно, что не хотел шевелиться.

— И выродок же ты, — сказал коренастый очень тихо, устало, — какой же ты выродок… И как только вас таких Земля[5] носит…

«Выродок» — я уже более-менее понимал, что это такое; «выродок» — чужой, чуждый, тот, что не похож на остальных; у землян это считалось чем-то очень дурным, и это вселяло в меня глубокую грусть, ведь если бы они каким-то чудом сейчас обнаружили мое существование, я, без сомнения, также был бы сочтен выродком и тварью; но, быть может, я поторопился с выводами, быть может, я слишком многого не понимал?

С растрескавшихся губ К. срывались какие-то хриплые звуки; он дышал так громко, что слышно было, наверное, даже в коридоре. Коренастый с глубокой печалью покачал головой.

— Нельзя так, — проговорил он, — нет, ну так же нельзя… Ведь вы же вроде бы человек… А вести себя не хотите по-человечески, разговаривать по-человечески не хотите, вон, поглядели б на себя — и облик-то человечий совсем потеряли, какая-то туша мясная, глядеть противно, ей-богу…

Мне, чужаку, конечно, трудно судить о том, кто из них двоих больше был похож на человека и как вообще должен выглядеть человек, однако не стоит думать, что для марсианина все люди кажутся на одно лицо; я отлично помнил внешнее сходство между коренастым и К., бросившееся в глаза сразу, как только К. впервые ввели в кабинет; теперь сходства не было и в помине, и я не знал, что об этом думать: да, действительно, если за образец взять портреты на стенах и в книгах, то, пожалуй, коренастый был прав и на человека не походил именно К., а коренастый в таком случае был — человеком?

А коренастый, обогнув стал и приблизившись к К., отчего тот конвульсивно дернулся всем телом и закрыл лицо руками, присел подле него на корточки и продолжал говорить очень мягко, едва ли не умолять:

— Нельзя, нельзя… Сергей Палыч… Ну давайте же, в конце концов, оставим формальности и побеседуем как люди… Я ж помочь хочу вам…

К. слабо застонал — это был жалобный стон, будто детский, и было странно слышать, как столь слабый звук исходит из этого сильного, крепкого тела.[6]

— Ну, не желаете на вопросы мои отвечать, так, может, сами что спросить хотите? А? Да ты лежи, лежи… Спрашивай, дружок, не бойся, спрашивай — не укушу.

— Я бы хотел знать… — прошептал К., — я хотел бы… Из-за кого я здесь?

Ах, как же это сразу не пришло мне в голову! Ну разумеется, К. не один виноват в своем преступлении; существует и другой человек, что вовлек его в это, человек, который по справедливости должен разделить с ним кару! И мне так же страстно, как самому К., захотелось узнать, кто этот страшный человек; и я с изумлением ощутил, как в моем сердце начинает закипать странное, до сих пор неведомое мне чувство… как мне хочется найти этого человека… найти и увидеть… найти и объяснить ему, внушить ему… быть может, он не знает о том, как К. мучается из-за него… убедить его прийти и заступиться… но нет, не только… заставить его заплатить за то, что он… нет, я не понимаю, не могу понять, такому чувству в нашем языке нет названия…

— Во-он оно что, — протянул насмешливо коренастый, — вот что вас интересует… Из-за кого! Он спрашивает — из-за кого… Ну, друг мой, ежели вам так непременно хочется на кого-нибудь другого ответственность за свои преступления свалить, можете считать, что… да хоть из-за Циолковского!

О, теперь я знал, что мне нужно делать: я обратился мыслью к отчетам, что составили другие наши наблюдатели, работавшие на Земле раньше меня, и мгновенно яркие картины стали разворачиваться в моем мозгу, и я как будто бы сам увидел…

— …Наука, молодой человек, движется, конечно же, от известного к неизвестному, но это не гладкий путь; это — скачок, внезапность… от швейной иголки — к швейной машине, от телеги — к автомобилю… И точно так же от аэроплана к ракете, которая полетит к звездам…

— Слушайте, Константин Эдуардович, вы что — серьезно верите, что человек может полететь на Марс? Что живое существо сможет передвигаться за пределами атмосферы?

— А вы?

Что-то знакомое: душистая янтарная жидкость плещется в прозрачных стаканах, но она — не орудие пытки, а просто знак человечьего гостеприимства; узкие подоконнички в геранях, на дубовом столике кружевная скатерть, в углу — черное чудище, забыл его имя, чудище белозубое, из которого люди, ударяя его по зубам, извлекают необычайно прекрасные звуки; от большущей печки, изукрашенной рисунками, — тепло… Вещи, вещи, вещи, ах, как люди любят окружать себя вещами, сколько чудных, непонятных вещей, металлических и стеклянных!

Тепло, тепло от печи, жарко даже — а старый-престарый, дряхлый-предряхлый человек кутает ноги пушистым пледом, всклокоченная седая голова тонет в подушках, к уху приставлена еще какая-то нелепая жестяная штуковина, похожая на громадную улитку; К., черноглазый, круглолицый, насупленный, совсем еще молодой, но изо всех сил старающийся казаться таким же старым, как хозяин дома, сидит на стуле с гнутыми ножками, с круглой спинкой, вольготно сидит, раскачивает ногой — этот стул не опасен, и старый человек не опасен, и не опасен в тонком стакане чай.