Люси Хокинг - Пресыщение Страница 6

– Я должна что-то предпринять, – решительно сказала миссис Гаджет.

– Очень хорошо, – сказал Фил, вылавливая из тарелки ускользавший кусочек трески под соусом морне.

– Я собираюсь позвонить им, – сообщила жена и в сердцах бросила салфетку на стол.

Она направилась к телефону и сосредоточенно набрала номер. На том конце провода долго звучали длинные гудки, пока наконец кто-то не поднял трубку.

– Алло, – ответил сонный голос Сильвии де Бофор, женщины, поразительно быстро утратившей элегантность и вкус к жизни, в чьем представлении потягивать поздний коктейль в шезлонге под включенную на полную мощность музыку классических опер – это лучший вид отдыха.

– Здравствуйте, – сказала мама Уильяма уверенным тоном. – Это миссис Филип Гаджет.

– Chérie,[13] Амброз вышел, он убирает мусор в саду. Вам придется позвонить позже.

Хотя поместье Чиверли давно стало открытым парком, Амброз де Бофор, предполагаемый отец Мин, маниакально старался держать свою территорию в чистоте, убирая всякий мусор, неизбежно оставляемый посетителями. О нем говорили, что он преследовал гулявших в парке, выжидая, пока те не выронят клочок бумаги, чтобы тут же наброситься на испуганных до смерти нарушителей с криком: «Можете вести себя как угодно в своем саду, но не здесь!»

Он гордился тем, что мог «заметить любой мусор за сто ярдов».

Старик тяжело переживал появление в парке посторонних людей, раньше не имевших доступа в Чиверли из-за опоясывающей его ограды, и теперь он боролся с мусором, таким образом пытаясь выразить ненависть и презрение к тем, кто за деньги с удовольствием соглашается осмотреть чужой дом. Его представление о том, как с наибольшей пользой провести вечер, сводилось к патрулированию сада в надежде обнаружить оставленную кем-то пустую банку из-под колы, чтобы торжественно принести ее в дом и заявить: «Было бы куда хуже, если бы мы продали это поместье мерзавцам из Национального Треста!»

– Я бы хотела пригласить вашу дочь на чай после школы, – настойчиво продолжала миссис Гаджет.

– Ах, chérie. Селена пришла бы с удовольствием, но она в Санкт-Морице. Не думаю, что она сможет принять приглашение, – с сожалением сообщила Сильвия.

– Я говорю о вашей младшей дочери, Амброзии.

– Ах, Мин. Вы хотите пригласить Мин. Да, конечно, само собой. Завтра?

– Я заберу ее из школы й приведу к нам к чаю, – сказала миссис Гаджет. – Когда вы зайдете за ней?

– Э-э… Мне нужно спросить у миссис Бренды, и тогда вы можете позвонить мне и…

– Прекрасно. Мы с нетерпением ждем вашу дочь у себя.

– Вы так добры, – сказала Сильвия. – Я уверена, что Мин будет просто счастлива.

Неизвестно, были ли последние слова сказаны Сильвией в момент затмения рассудка или, напротив, в результате внезапной вспышки предвидения. Но так или иначе. Мин была очень счастлива познакомиться с семьей Гаджетов. Вскормленная в славном и великолепном Чиверли, она появилась в их опрятном и абсолютно современном доме, которым они так гордились, и словно мечта Мин стала реальностью. В тот день она впервые ушла из школы в одно время со всеми, поела рыбных палочек с чаем, а миссис Гаджет заплела ее непослушные волосы и устроила на диване смотреть «Блю Питера».[14] Ни Амброз, ни Сильвия, ни миссис Бренда не явились за ней. чтобы забрать домой, так что девочка осталась ночевать у Гаджетов, и, когда мама Уилла надела ей на подушку наволочку с Винни-Пухом, на глазах Мин появились слезы. Она заявила, что это самая замечательная вещь, которую она когда-либо видела.

С того дня все и началось. Каждый день Мин приходила из школы вместе с Уиллом и сидела у них на кухне, а его мама учила ее натирать сыр, позволяла помогать в приготовлении бисквита или учила ее вязать. Де Бофоры были только рады тому, что нашлось бесплатное развлечение для их ребенка, которым им самим, очевидно, просто некогда было заниматься. Поэтому они в некотором роде позволяли Мин практически жить в famille Гаджет, где mère и père[15] так любили ее, поскольку у них не было своей собственной дочери.

Разумеется, это было не слишком красиво со стороны де Бофоров, но все же их пренебрежительное отношение к Мин нельзя объяснить бессердечностью или недостатком любви. Просто к тому времени, когда Мин появилась на свет – и откуда бы ни появилась, – они были уже пожилыми и слишком уставшими от жизни людьми, они разорились и к тому же чересчур много пили, стали рассеянными и неорганизованными; очевидно, будучи слишком эгоистичными, они оказались практически не в состоянии заботиться еще об одном ребенке. В конце концов, они вырастили четверых великолепных отпрысков, и теперь от них трудно было требовать новых жертв. Чиверли разрушалось у них на глазах, долги росли, и у них в прямом смысле не хватало средств на воспитание Мин.

Если Мин была рада стать частью семьи Гаджетов, то Уильям, наоборот, был очарован Чиверли, этим огромным каменным домом посреди живописного парка с его вечно странствующими обитателями, которые, едва прибыв из каких-либо чудесных мест, уже собирались отправиться в другие, еще более замечательные. Было что-то ужасно привлекательное в царившем там беспорядке, где можно делать что хочется, не опасаясь, что мать в переднике заставит собрать разбросанные на полу носки. Как хаос в имении де Бофоров нравился Уиллу, так Мин полюбила дом Гаджетов за царивший в нем порядок.

Каковы бы ни были обстоятельства рождения Мин, одно вскоре прояснилось. Когда ей исполнилось одиннадцать лет, кто-то умер, оставив ей в наследство приличную сумму денег. Хотя она страстно желала учиться в местной средней школе в компании Уилла, ее отправили в очень дорогой закрытый пансион в окрестностях Парижа. Пока она была там, Амброз умер от сердечного приступа; злые языки утверждали, что приступ случился с ним после того, как он нашел в кустах парка некий ужасно грязный предмет женского белья. Все де Бофоры (конечно, за исключением Мин) собрались на семейный совет и постановили, что теперь единственно правильным решением будет продать Чиверли. к тому времени уже порядком одряхлевший и зловонный старый дом, где в каждой комнате скопилось по куче пустых бутылок. Сильвия так пристрастилась к алкоголю, что всюду ходила нетвердой походкой с привязанной на шее детской бутылочкой, полной джина, чтобы постоянно иметь спиртное под рукой. В результате она попала в специализированную клинику, где и осталась до конца жизни, впрочем не слишком долгой. Ей и там все время казалось, что она в гостях на пьяной вечеринке. Мин, забота о которой была возложена на парижских де Бофоров, так больше и не повидалась с ней.

Представители парижской ветви клана всячески старались превратить Мин в утонченную, сдержанную, хорошо воспитанную француженку. И потерпели полный провал. Когда Уилл наконец встретился с ней, она была одета в поношенные вещи, словно вытащенные прямо из кучи на благотворительной распродаже, у нее не было гроша за душой; полуголодная, она жила с парнем, которого можно было с полным основанием назвать «неподходящим», по крайней мере, в том, что касалось его происхождения.

Глава третья

Проведя в разлуке долгие годы отрочества, когда оба весьма страдали из-за собственного неумения приспособиться к перипетиям подростковой жизни, Уилл и Мин неожиданно встретились вновь. Уилл стал первым счастливым представителем своего семейства, отправившимся в университет, и в величественных стенах этого учреждения он выбрал специальность, благодаря которой их с Мин жизненным путям суждено было пересечься. Он стал изучать французский язык и философию, что весьма озаботило его прагматичного отца.

– И какая в том может быть польза? – спрашивал Фил сына, все еще надеясь, что в голове Уилла наступит просветление и он выберет профессию инженера-электрика. – Ну чем ты станешь заниматься с таким образованием?

– Я найду работу, – отвечал сын.

– И кем ты будешь, интересно?

– Философом.

Уилл провел удивительно беззаботный год в приветливом загородном университете, где за это время научился многим полезным вещам: например, как закатить классную вечеринку, как скатать косяк с марихуаной и как со знанием дела лгать женщине, чтобы соблазнить ее. Изучение поэзии быстро отбило у него всякий интерес к ней, а его склонность к философствованию еще более укрепилась, когда факультет философии был закрыт из-за недостатка финансирования, а, как ни печально, вовсе не из-за того, что философы преуспели в доказательстве тщетности собственного существования. Таким образом, от Уилла требовалось не слишком много, и его учебный труд скорее напоминал упражнение свободной воли (хочу ли я писать этот очерк?), чем осознание детерминизма (вас выгонят, если вы не напишете).