Сигурд Хёль - Моя вина Страница 6

Но нет. Уж этого-то они наверняка не переживали, во всяком случае, большинство. Слишком они закоснели. Так закоснели, что часто удивляться приходилось: да были ли они хоть когда-то людьми? И он, бывало, спрашивал себя: не больна ли вся нация, раз могла она произвести подобные отродья?

Но они сентиментальны. Стоит им опрокинуть рюмочку-другую — ах, какие они становятся тогда бедненькие, непонятые…

И они очень интересовались страхованием. Многие. Естественно, никогда ведь не знаешь…

Как правило, в каждой семье были один-двое не принадлежавших к партии. Можно им застраховаться? Хорошо бы устроить тайное страхование. Это можно?

И получить деньги после войны. Так, чтоб если победит, кто надо, деньги пошли б к самому господину Н. Н., а если победят другие — деньги бы получила жена? Или сын?

Каких только он не наслушался вопросов, свидетельствующих об определенном нравственном уровне… Ну и вот. Случалось, они разговорятся. Эдак вечерком. Случалось, они похвалялись своими подвигами, так что удивляться приходилось, что эти-то существа именуют себя людьми.

Но вовсе не это его мучило. Это, собственно говоря, было одно удовольствие. Даже полезно — укрепляло веру в людей, конечно, не в этих, так называемых, — в других…

А потом началось… Сидишь, например, в каком-нибудь захолустье, живешь в паршивой гостинице, за несколько дней устроишь одну-две страховки — да, случалось, люди страховались. Только большинство этих страховок со временем окажутся недействительными. Ну и…

Да, так вот, бывало, к нему в гостиницу крадучись, тайком приходили — или подлавливали на улице вечером — люди, не принадлежавшие партии. Отнюдь не принадлежавшие. Порядочные люди, добрые норвежцы… Крестьяне, оплот народа! Ну, иногда и городские… Чем горожанин хуже? Тоже народный оплот.

Оплот, правда, слегка подгнивший, но что поделать! О, конечно же, подгнившие-то к нему и шли…

Приходили, словно Никодим к Иисусу[1] в ночи, и выспрашивали так осторожно, так тонко сворачивали на страхование… Все они, разумеется, были люди зажиточные, даже более того. И бумаги, конечно, в полном порядке. Да, они предоставляли немцам все, что немцам требовалось. Возможно, они прямо или косвенно играли им на руку — лес, доски, продукты и прочее. Но крестьянину ведь тоже жить надо! Нет разве? И норвежцев они тоже снабжали товарами. Ну да, по ценам черного рынка, но ведь времена-то какие! Опять-таки — разве крестьянину самому не надо жить? Столько лет мыкались — неужели ж нельзя немного развернуться, когда есть возможность? А то бы все паршивой немчуре досталось, эти-то своего не упустят.

Нет, чего уж там, говорил такой Никодим — его не собьешь, он знает: никого не обидел, всем по справедливости досталось. И с новым ленсманом[2], которого поставили нацисты (вообще-то он малый неплохой, хоть и отправил каких-то там учителей на север и кое-кто из них поумирал, но ведь он человек подневольный: что начальство велит, то и делает). Но он, Никодим, с этим самым ленсманом никакого дела не имел, кругом чист. Вот только б свои чего не наболтали. Он ведь честный норвежец: когда собирали на жизнь пастору, что объявил забастовку, — и до чего люди не додумаются! — он дал не одну крону. Неужели это опасно? Неужели ж этим, которые собирали, нельзя верить? Неужели, если их схватят и припрут к стенке, они выдадут имена? Ведешь себя как честный норвежец, а потом за это же и расплачиваться? Ну куда это годится? Но ничего, коли так, теперь, заявись к нему только побирушка (побирушка — иначе не назовешь), он погонит его палкой.

Денежки ваши вам выплатятся сполна, говорят, и сторицей выплатятся, как только вернется король. Да ведь это если он вернется. А то — пиши пропало. И так всегда — крестьянин на всем теряет, а кто ему возместит?

Ну, а если, допытывался такой господин Никодим, ну а если победит этот сброд — Гитлер и его банда, — что тогда? И дружки и соседи — все могут наклеветать! На ком-нибудь отыграться-то ведь надо!

Так что вот, вреда от этого никому не будет, никто не будет в обиде, если он подпишет страховочку на жену на случай, если стрясется беда и… словом, если стрясется беда.

Разумеется, никто из них не распространялся столь откровенно, пояснил Индрегор. Слишком они осторожны. Его самого ведь принимали за подмоченного, а один подмоченный на другого не очень-то полагается. Но у него были свои нелегальные связи — другая часть его работы, — и они помогали дополнить картину.

А иногда людишки были такие паршивенькие и скрытные, что все это подлое рассуждение приходилось читать исключительно по их лицам.

Да, он нагляделся на народ. И это было — о! — это было неприятно.

Как они вообще дознавались о его функциях? О, у них имелись свои источники. Они, как уже сказано, были добрые норвежцы, но и с теми, с другими, тоже связи не теряли. Надо было использовать все возможности. Ставить на обеих лошадок. Ну, не то чтобы уж так просто на обеих — кое-какие соображения у них были насчет того, которая придет первой. Однако крестьянин есть крестьянин, ему надо заботиться, чтоб его не провели, а кто его там знает, что каждая партия держит за пазухой. Не успеешь перекреститься, как останешься на бобах, — так что страховочка, как говорится…

— Не могу понять, отчего вы принимаете все это так близко к сердцу. Вы должны бы заранее знать, что скользкие типы имеются повсюду.

Но не в том ли состоит главное ваше заблужденье, что вы от среднего человека требуете слишком большого геройства? В большинстве своем люди не герои. Даже если порядочен хоть один из десяти — ну, то есть способен на смелость, умеет забыть свое, личное, может, наконец, рисковать жизнью, — неужели же этого мало? Остальные идут за вожаками, не особенно разбираясь в том, какая им самим выпала роль. Тут уж ничего не поделаешь…

Процент людей стоящих — я уж и не говорю о героях, — конечно, не больше. Если же он вдруг у какого-то народа в какую-то эпоху и оказывается больше, то лишь оттого, что люди вынуждены к героизму — их подстегивает либо нужда, либо страх, или они во власти массового гипноза. Но такое положение необычно. А мы не располагали подобными средствами побуждения к героизму.

— Гм! — сказал он. — Вы уверены? Да, пожалуй, мне случалось наблюдать многих, мягко — а иногда и не очень — принуждаемых, так сказать, прыгать выше головы. Но довольно об этом. Не это главное.

Нет, главное — для меня во всяком случае — это то, что мне попадались нацисты, которых я никак не могу признать за мерзавцев.

Ну, одураченные, зашедшие в тупик — это да. Упорствующие — это да. Самопоглощенные, узколобые — да. Склочники — да.

Но иной раз — да, бывало, — иду я от такого и думаю: а он ведь, по существу, выше среднего уровня, чуть почестнее, попрямее, понастойчивей. Да, надо признаться — бывало. Грустно, да что поделаешь. Мне случалось это думать, и не так уж редко.

Помню одного. Крестьянин. Дела у него шли не ахти как хорошо. Не то чтоб черная нужда, однако же…

Был у него сосед. Этот сосед был добрый норвежец. Иными словами… Ну ладно, об этом потом…

Так вот, этому человеку, тому, что впоследствии сделался нацистом, — пусть он будет Пер Вестби — принадлежала половина запруды. Они делили ее с тем соседом. Богатство невеликое, там стояла мельница — плохонькая, старая, держалась буквально на честном слове. Договаривались они отстроить запруду и поставить там лесопилку. Только все не получалось. Сосед, тот, который потом оказался добрым норвежцем, — пусть он у нас будет Уле Остби — в это дело не верил и не хотел рисковать денежками. А у Пера Вестби, у одного, денег бы наверняка не хватило. Да к тому ж и права такого у него не было — запруда-то общая. Ну, вот ничего у них и не выходило.

Сами знаете, как распределяется земля у таких соседей. Дележка производится раз и навсегда и часто довольно странная. У Пера Вестби — будущего, значит, нациста — был кусок земли ниже к реке. А повыше и поближе к постройкам Пера земля была соседская, Уле Остби, нисколько не хуже и чуть побольше величиной.

Как-то раз — за десять лет до войны — приходит Уле к Перу и предлагает меняться. Если, мол, Уле отойдет нижний участок, Перу достанется тот, что выше, а к тому же лучше и больше. Предлагает он, мол, это для того, чтоб удобней было, без объездов, да и Перу, мол, сподручней хозяйствовать на земле, что у него под самым боком.

На том и порешили, и Пep считал, что не остался внакладе и что соседушка Уле — молодчина.

Только вскорости Уле начал свозить к реке материалы. Доски, бревна, цемент, камень. И начал ломать старую мельницу.

Пер спустился, спросил, что бы это означало.

Да вот, Уле вздумал поставить тут лесопилку. Вот как? Что ж, дело хорошее. Только надо бы предупредить заранее, чтоб у него, Пера, было время подготовиться.