Кэндзи Маруяма - Плач по луне Страница 6

Снежок давно умер.

А отец и мама пока живы и не очень-то изменились. Все то же «мужичье сиволапое». Вкалывают с утра до вечера, облизываются на недоступные соблазны новой жизни, понемногу старятся. По ночам допоздна смотрят телевизор. А я смотрю только на мою ширму. Без нее мне не уснуть.

Она тоже стареет.

Как наш дом, как я сам. Постель вот только у меня новая, славно лежать между пуховым матрасом и шерстяным одеялом. У родителей такие же. Когда провалилась затея с моей женитьбой, мама разозлилась и в сердцах накупила всякой всячины. Долго обзывала меня дураком и тупицей, а наутро забрала из банка все деньги и приобрела три новые постели да еще в придачу цветной телевизор. Отец пытался ее удержать, но не смог.

Она и сейчас еще не остыла.

Еще бы — где ей найти другую такую невестку? Во-первых, с приданым; во-вторых, здоровая, как лошадь,— никакой работы не побоится; и главное, медсестрой раньше была. Мне, может, такая жена и ни к чему, а маме бы она в самый раз сгодилась. Идеальный вариант для старухи.

Мне вообще-то было все равно — жениться или нет.

Когда нас с ней знакомили, я спросил: «Если вы, городская, решили выйти замуж за деревенского, на то, наверно, есть серьезная причина?» А она в ответ: с детства мечтала, мол, выращивать яблоки. И не покраснела даже.

Ничего она не знает, подумал я.

Ни о яблонях, ни о деревенской жизни, ни о крестьянском труде. Если б знала, то предпочла бы умереть в свои двадцать восемь лет, чем выходить замуж за такого, как я. А может, жизнь исхлестала ее еще почище, чем Яэко, и она решила найти себе простого деревенского парня, приклониться к его плечу? Даже не к парню, а к земле, к яблоням?

Я готов был с ней жить.

Тогда я стал бы таким же, как все в нашей деревне. Жил бы как они и умер бы как они. Да не судьба, видно. Ничего из этого сватовства не вышло — сам виноват. А мама виновата еще больше. Уж больно она расхвасталась будущей невесткой. Знает ведь деревенских, но не убереглась. Не надо ей было разливаться перед каждым встречным-поперечным про то, как отыскалась-таки ей на старости лет отрада и услада.

Про то, что у меня было с Яэко, все знают.

Но тут наплели такого, чего и в помине не бывало. Уж я-то знаю, что ребенок, которого Яэко родила два года назад, не имеет ко мне никакого отношения. Мы с ней семь лет как порвали, я с тех пор ее и пальцем не касался. «Нашел подружку! — кричала мама. — Из хорошей семейки, нечего сказать!» А потом как швырнет кастрюлю со свежесваренным рисом в окно.

Отец оказался прав.

Для Яэко я просто был первым мужиком. И только. Я более или менее знаю, кто стал вторым, третьим и четвертым. Дальше — потерял счет. Да и перестал интересоваться. Прошло время, когда я из-за этого мучился и ночами не спал. Я стал другим. И слава богу.

Яэко ездит в город на автобусе.

Она работает на мыловаренной фабрике. Отец ее ребенка, наверно, тоже из городских. Раньше с младенцем сидела мать Яэко, но недавно она умерла. Разрывалась между полем и домом, да и не выдержала: поболела дней десять и приказала долго жить. В то утро, когда она умерла, в горах затрубил первый олень. А я подумал, что, если б хоть кто-то из деревенских помог старухе, изредка посидел бы с ребенком, она, глядишь, и не надорвалась бы.

На похороны все-таки несколько человек пришло.

Мама меня не пускала, но я отпихнул ее и пошел. Все плакали, уж не знаю, искренне ли. Сухие глаза были только у меня и у Яэко. Похороны получились вполне пристойные. И гроб был не из самых дешевых, и двое монахов. Выпивки и жратвы на поминках тоже хватало.

Я помог копать могилу.

Рыли посреди яблоневого сада, за домом. Метрах в двух под землей наткнулись на кости. Никто ничего не сказал. Я тоже молчал. Все отлично знали, чей это скелет. Череп был весь в трещинах и вмятинах. Мы слегка забросали кости землей, сверху поставили гроб, засыпали черноземом (он пах яблоками). Установили могильный камень, синего цвета.

Ребенок все время хныкал.

Яэко его не успокаивала, пришедшим на похороны ни слова не сказала, а только стояла и смотрела. Плечи ее были опущены — то ли жизнь придавила, то ли просто ветер дул холодный. Покончив с гробом, люди быстро разлили сакэ, закусили, выпили душистого чаю и отправились восвояси. Пошел мелкий дождик.

Я остался.

Никаких утешительных слов ей говорить не стал, просто спросил: «Что теперь будешь делать?» Я не собирался предлагать Яэко свою помощь. Сам не знаю, зачем спросил. Ребенок наконец угомонился и затих. Яэко тяжело вздохнула и села па мокрый от дождя край веранды. Я присел рядом. Она была еще очень красивая и молодая.

Яэко долго молчала.

А я не стал повторять вопрос. Мы долго сидели рядом, ничего не говоря, и смотрели на небывало яркие в осеннем наряде горы, на сорокопутов, шуршавших палой листвой в поисках жучков, на красную россыпь спелых яблок, на синий надгробный камень. Потом снова захныкал ребенок, и Яэко принесла из дома молока.

Я потрогал малыша за ручку.

Спрыгнул с веранды, пошел прочь через сад. Вслед мне несся детский плач. Я шагал быстро, втянув голову в плечи, и грыз яблоко. Таких вкусных, как в саду у Яэко, нигде больше нет. Когда входил в дом, мама сыпанула на меня солью — хотела очистить от скверны. Я ее так пихнул, что она аж на пол села. Впервые в жизни на мать руку поднял.

Ветер на ширме совсем расходился.

Иногда его завывания напоминают плач ребенка. «Что теперь будешь делать?» — спрашиваю я у ширмы. Но Яэко не отвечает, идет куда-то в ночь по равнине, меж колеблемых ветром высоких трав. Что это у нее на спине, бива? Нет, это пухлый младенец. Наверно, Яэко и сама не знает, кто его отец.

Сегодня Яэко уехала из нашей деревни.

Не знаю, как там она разобралась с домом, садом, жилищным реестром. Так или иначе, поставила на прежней жизни крест. Ну и правильно. Самый лучший ответ на мой вопрос. Я думал об этом, когда вез их до станции.

Под вечер это было.

Яэко позвонила мне и говорит: есть просьба. Долго упрашивать ей не пришлось. Так лучше и для нее, и для нас, деревенских. Пусть уезжает куда-нибудь подальше — тогда, глядишь, и наши вздохнут посвободнее. После обеда я отправился к Яэко. «Ты куда?» — спросила мама. Тут отец на нее как рявкнет: «Тридцать лет мужику, а ты все лезешь со своими расспросами!»

Я погудел клаксоном.

Яэко сразу же выбежала из дома. Дул ветер, лил дождь — тайфун был уже совсем близко. Она бежала по дорожке: в каждой руке по сумке, за спиной ребенок. Все ее имущество. Хотя, может, мебель она уже отправила, кто знает. Я вылез под дождь, открыл ей заднюю дверцу, усадил.

Она тихо сказала: «Спасибо».

«Чего там, — ответил я. — В такую погоду все равно не поработаешь». В машине запахло Яэко, ребенком, яблоками. Мы долго ехали дорогой, спускаясь на равнину. В деревне нас никто не видел, все попрятались по домам. А Яэко, наверно, и не хотела, чтобы видели, как она уезжает. Поэтому и автобусом не поехала.

Пошел настоящий ливень.

Возле перевала дорогу здорово размыло. Я подумал: неизвестно, проеду ли обратно. Ребенок спал как убитый. Яэко осторожно вытерла ему намокшие волосы полотенцем. Назад за все время она оглянулась только два раза. Может, ей и хотелось на прощание поглядеть на деревню, но стекло так запотело — разве что разглядишь?

Я молча вертел баранку.

Несколько раз открыл было рот, чтобы хоть что-то сказать, но так ничего и не родил. Насупился, смотрел на шоссе и на дымящиеся дождем горы с ненавистью. Вообще-то мне о многом хотелось ее спросить. Например, кто будет отмечать сорок девять дней по ее матери? И куда она едет? Есть ли у нее деньги? А главное, что будет с ее яблонями? Ведь погибнут — других таких не народится. Не возражает ли она, если я стану за ними присматривать?

Однако я так ничего и не спросил.

Чего зря болтать, еще передумает. Яэко была полна решимости. Честно говоря, я ей завидовал. Яэко не выглядела жалкой, когда покидала, нашу деревню. На тридцатом году жизни она наконец стала свободной. Поздно это или рано, не мне судить.

Но одно я знаю точно.

Яэко вошла в дверь, за которой ее, может быть, ждет счастливая жизнь. Никто не ведает, что нам уготовано впереди. Не ведает этого и Яэко, но теперь ее шансы на счастье стали куда выше. Я-то, например, ничего хорошего от своего будущего не ожидаю.

Отец, тот хоть на материк ездил, воевать.

А в моей жизни не происходит ничего — так, мелкая рябь по воде. Ну, заведу себе нового пса взамен Снежка. Ну, помрут родители. Жучок яблони перед самым урожаем попортит. Или увидишь на телеэкране, как иностранцы в диковинных нарядах ковыляют по поверхности Луны. И все. Мне уже тридцать лет, а я даже ближайший город толком не знаю.