Олег Ермаков - Заброшенный сад. Сорок девять эпизодов одной весны Страница 6

Зашел в музыкальный магазин, поглазел на обложки дисков, купил Испанскую рапсодию и «Болеро» Равеля, Третью симфонию Брамса, Седьмую симфонию Брукнера.

Нет, город дисциплинирует. Здесь возвращается желание писать, изобретать что-то. Тебя раздражают, возбуждают, злят звуки, женщины, афиши.

Но в деревню я вернулся, вдохнул печной воздух избы, зажег дрова и сказал себе: «Дома».

Курить бросил давно, а не удержался, купил пару сигарилл «Dunhill».

И вот уселся в старое кресло, чиркнул спичкой и погрузился в «Болеро», восходящее кольцами, томительно и нескончаемо. В этой музыке сокрыт какой-то угар, что-то дикое и беспощадное, рядящееся в изящные одежды. Наверное, испанцы всех иных народов нам ближе. И Рыцарь печального образа на другом витке — наш князь Мышкин. Что же в нем дикого, можно спросить. В нем-то как раз скорее диковинное. Дикое — в Рогожине, его двойнике.

Впрочем, пожалуй, испанцы более восточные, чем мы. По крайней мере, такое впечатление возникает от «Болеро». Но и есть в нем что-то неуловимо русское. Ненароком мне даже припоминается известная картина Семирадского «Похороны знатного русса», навеянная записками Ибн-Фадлана, совершившего путешествие на Волгу.

В доме сумеречно. Рдеет только стена напротив печи. Ветер выдул все тепло из избы за день, неугомонный, напористый, как музыка Равеля.

И теперь я печь топлю. Солнце еще освещает сад, и курчавые ветви слив, выбеленные стволы, лужайка рдеют тоже, но как-то иначе. Так и подмывает сказать: духовно. Но это нелогично. В печи то же самое солнце.

Оперу не любил никогда. Но решил по совету друзей послушать «Дидону и Энея» Пёрселла, наткнувшись на русский вариант; да к тому же было и либретто. Музыке не нужен перевод, как и хорам, а вот ариям — необходим. И я следил по либретто… временами, правда, теряя нить: музыка увлекала куда-то в сторону, светлая, гимническая. Но ведь в основе трагедия: несчастная любовь Дидоны к залетному гостю Энею. Боги ему велят плыть дальше, основывать Рим. И Дидона, царица Карфагена, бросается в море.

У Пёрселла накал снижен: весть не божественная, а обманная. Колдуньям поперек горла счастье любящих, вот они и решили навредить. И навредили.

Не зная ни мифа, ни либретто, поймешь ли, о чем это?

Если вы еще отличите траурный марш от марша энтузиастов, то хор ведьм от хора доброй свиты — никогда. А хоры ведьм у Пёрселла чудесны. Но вот что поют эти милые звонкоголосые женщины: «Наша злоба темней, / чем царство теней, / и слишком ужасна / для солнца лучей».

И звучание — светоносно. Музыка даже плохие стихи преображает: «Роща над морем — девственный сад, / а рядом — гор цветной наряд». Уф… Или: «В жёлтом песке — солнечный свет. / Прошёл олень, унёс тающий след». Но когда эти грубые нити вплетаются в ткань музыки Пёрселла, олень сияет и кажется пришедшим из видений пророков (хотя оленей они и не видели), а след его искрится в воздухе еще долго — перед твоим взором.

Дух музыки этой оперы барочный, дух Европы XVII века. И когда звучат хоры, представляются готические соборы. Но, странно, вместе с тем из музыки восстает Карфаген, город, плывущий в жарком воздухе страсти, на берегу слепящей синевы. И некое средоточие античного мифа вдруг обнажается — ты можешь коснуться этой глубины. Как это удается Пёрселлу?

Заключительный хор подобен последней строке Данте, расходящейся концентрическими кругами: «Любовь, что движет солнце и светила». Правда, на самом деле у хора немного другие слова, но смысл тот же. Звезды и солнце над Карфагеном Пёрселла движимы той же силой. И, в общем, обязательно ли знать слова? В Карфагене Пёрселла…

Ветер. По цветущему саду пролетают сороки.

На полу у кресла трепетание солнечных теней, как будто под ногами вода. Сквозь садовые ветви высоко звучит нота «синь». Ну вот чем заканчивается житье одинокое в музыкальной избе — новыми нотами. Кажется, вчера я перебрал с дядькой Сергеем. Он приходил в гости, принес бутыль мягкого крепкого хлебного самогона. Играли в шахматы, спорили. О чем?.. О теории относительности. Сейчас никак не могу вспомнить, кто и что отстаивал. В шахматы дядьку трудно обыграть, он участвовал в первенствах, когда был молод. Теперь живет в деревне, держит корову, лошадь. Перед его домом зеленеет кедр, единственный на всю деревню.

Пью крепкий чай. Смотрю в окно, слушаю эту длящуюся тягучую глубинную ноту. Пора заканчивать, возвращаться в город. Так я и не смог здесь ничего написать. Но зато много слушал, смотрел…

Не знаю, отыскал ли то, на что надеялся, отправляясь сюда. Видел ли сад радости и печали? Может, во сне, в нетрезвых обрывках. Мне всякие снились здесь сны, я предпочел оставить их при себе. Как-нибудь в другой раз.

Иногда взгляд в окно дарил неожиданные картинки, я слышал какие-то голоса: птиц и людей.

Возможно, сад радости и печали горит иными красками и поет совсем другими нотами, и здесь, на этих дорогах, к нему не приблизишься.

А уже и к саду и дому в Барщевщине не подойдешь. Так получилось. Обычные дрязги житейские, старая история. Брат продал все — и сад и дом. Новый владелец снес дом, выкорчевал яблони, спилил Глухаря со всеми его цыганскими сережками. Все это и вправду было уже старым, дряхлым, хотя, наверное, еще и могло постоять. Деньги пошли на строительство коттеджа в другом месте. Судиться с братом я не захотел. Есть вещи, которые нельзя отсудить.

Но и нельзя повредить, что-то с ними сделать, выкорчевать или продать.

Вспоминаю, как в разгар солнечного апрельского дня, сидя в доме и слушая Шнитке (Кончерто гроссо № 3), внезапно заметил крошечную звезду на яблоне. Привстал, переменил точку зрения, подумав, что, может, какой-то дефект оконного стекла. Нет, алмазный огонек не исчез. Приблизился к окну. Оказывается, вся яблоня в каплях света. Дослушал музыку и вышел на улицу. На земле под яблоней валялась шелуха почек. А из завязей высовывались листки. И на них и сверкали капли, огоньки. Попробовал один. Странный, прозрачный вкус, и даже какой-то аромат почудился.

Вот этот неотчетливый аромат, скорее даже веяние чего-то я успел ощутить, вернувшись в город и начав слушать пьесу для арфы, флейты и виолончели Софьи Губайдулиной «Сад радости и печали». По моей просьбе на одном сайте выложили эту музыку.

Но услышал я только первые такты — дальше тишина. Попробовал еще раз — тот же эффект. Нашел то же самое в другом месте: и снова не услышал. Поразительно и подозрительно. И после третьей попытки я оставил все как есть. Так эта папка с названием «Сад радости и печали» и остается пустой. Мне это напомнило известный Сад камней. Точнее, дух того Сада из песка и камней. Его можно созерцать. Щелкать по этой папке — и видеть пустоту… Но на самом деле это не так-то просто, ничего не видеть. Все равно начинаешь что-то воображать… Апрельскую грязную дорогу, тополь в ржавых разводах и ярких глухариных длинных сережках, краснокирпичную трубу и эти завязи света.

Да, в завязях света он и скрывался.