Александр Шаргородский - Сказка Гоцци Страница 6

Мы очень волновались, несколько дней полковник у нас не появлялся. Мы не знали, что и подумать. Наконец он пришел. Лицо его горело. Это был молодой лейтенант.

— Я женюсь, — радостно сказал он.

— Мы знаем, — ответили мы.

— Да нет, — сказал полковник, — я женюсь по-настоящему. Это чудо, наша Хая-Рэйзел.

— Что я вам говорила, — сказала мама, — это нераспустившийся цветок.

— А мехае, — пропел полковник.

Записывались они в районном загсе. Папа с мамой были свидетелями. Секретарь сначала поставила Мендельсона, а потом поздравила их от имени РСФСР и себя лично. После этого наш полковник заявил, что хочет перейти на фамилию жены.

Секретарша онемела.

Она отказывалась верить, что майор артиллерии, Бог войны — станет Шмоком.

Тем не менее, в окружении нашей семьи из загса вышли Шмок Хая-Рэйзел Рувимовна и Шмок Иван Христофорович.

Свадьба была малочисленной, но веселой.

Обнявшись за плечи, мы танцевали «Хава Нагилу», и фуражка нашего полковника взлетала высоко вверх…

…Утром папа пошел в ОВИР, относить военный билет.

— Ну, нашли? — спросил референт.

— Нашел, — сказал папа и протянул референту два билета…

Тут бы и кончился навсегда наш отъезд, но, слава Богу, референт накануне выпил. Он всегда выпивал накануне и привык, что у него двоится. Поэтому он принял оба билета за один и спрятал их в стол…

Мама была готова убить папу, но надо было ехать…

До самого отъезда мы дрожали при одной мысли, что референт вдруг протрезвеет и все обнаружит… Но он, видимо, так и не протрезвел. В аэропорту среди близких был наш полковник с молодой женой. Они плакали, будто на старинной еврейской свадьбе.

Почему говорят, что военные не плачут?..

…Вот уже год мы живем в Нью-Йорке, в Форест-Хиллсе, может быть, референт уже протрезвел и обнаружил два билета — но нам сейчас как-то все равно.

Иван Христофорович Шмок с супругой живут в Холоне, под Тель-Авивом… Он занимается гражданской обороной. Все зовут его «полковник». Он часто переписывается с папой на иврите.

СУЩНОСТЬ ПРОРОЧЕСТВА У ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТОВ

В нашем городе было триста сорок три общественных туалета. Так утверждал мой друг-философ Гоша.

— Можешь не искать, — говорил он, — ты нигде не найдешь этой цифры. Во всех справочниках указано количество дворцов, каналов, мосте, но кому они все нужны, когда припрет?!

Гошу припирало каждые сорок минут.

— Зимний дворец построил Растрелли, Медного всадника — Фальконе… Пустые слова! Чем они мне помогут в трудную минуту?

Гоша назубок знал все туалеты великого города. Он знал их на Васильевском и Петроградской, в Гавани и в Лесном, и даже в новых районах, где о них не знали даже новоселы. Он знал все туалеты райкомов и горкомов и даже штаба революции — Смольного.

Когда его припирало, он брал Смольный приступом, сметая охрану на своем пути, и стремительно врывался в сортир первого секретаря — тот самый сортир, которым в тревожные октябрьские дни пользовался вождь мирового пролетариата. Правда, охрана Гошу и не останавливала.

— Этот никого не убьет, — говорила она, — поссыт — и уйдет…

Гоша обладал одним чрезвычайно редким качеством — у него был невероятный нюх на туалеты. Он мог приехать в незнакомый город, и тянуть носом воздух — и ноги сами вели его в ближайший сортир.

— Если бы у меня был такой нюх на деньги, — вздыхал Гоша, — я бы давно стал миллионером…

Однажды мы прибыли в Бухару на конференцию по Иммануилу Канту — и Гошу, как всегда, приперло.

Он потянул носом воздух и удивился — туалета поблизости не было. Почему-то в этом городе все куда-то торопились. Возможно, всех очень интересовал Кант.

Гоша остановил пробегавшего мимо узбека.

— Простите, — начал он, — у вас есть…

— Ничего у нас нет, — бросил тот на ходу, — кроме тюбетеек!

Гошу припирало.

Он увидел одного пожилого еврея и цепко схватил его за руку.

— Стойте, — скомандовал Гоша, — где тут общественный туалет?

— Вы слишком много хотите, молодой человек, — сказал еврей, — тут и личных-то почти нет.

— Ерунда, — бросил Гоша и втянул носом воздух, глубоко, обеими ноздрями. Секунду он колебался, повернулся на север, затем на юг — и понесся. Я еле поспевал за ним. Он сворачивал с улицы на улицу, поднимался, спускался, оббегал парки, перепрыгивал через канавы, наконец влетел под арку дома, пролетел весь двор, пролетел закуток, выскочил во второй двор, тремя проходными оказался в четвертом, и там, в самом конце, у свалки, на зеленой двери, почти сорванной с петель, мелом было выведено: «Песуар».

— Две ошибки, но понять можно, — бросил Гоша и скрылся за дверью.

Что бы он ни делал — изучал ли Спинозу или Лессинга, готовил ли статью о Гегеле или читал доклад о «Капитале» Маркса — каждые сорок минут он должен был быть в туалете. Он вдруг прерывался посредине, покидал кафедру и исчезал. Никто в зале не удивлялся, кроме тех, кто слушал его доклады впервые.

— По малой нужде, — объясняли им, — сейчас вернется…

Эту особенность он объяснял необычным строением своего мочевого пузыря, в минуты откровения намекая, что он по форме напоминает мальтийский крест, хотя среди его предков не было ни одного представителя этого замечательного ордена. Почему мальтийский крест способствовал столь частому мочеиспусканию, оставалось загадкой.

Он знал не только расположение туалетов великого города — он их изучил досконально — форму писсуаров, цвет дверей, с рукомойником они были или без, есть ли бумага — и в какое время дня, спускается ли вода, но главное — он знал назубок все надписи, которые регулярно менялись.

Гоша утверждал, что туалеты провоцируют творчество и, как говорили, свою диссертацию «Сущность пророчества у экзистенциалистов» он написал в гальюне — правда, не в общественном, а своей квартиры.

— Я с головой ухожу в работу, — объяснял он, — я не могу отрываться каждые сорок минут.

К тому же гальюн был единственным тихим местом в квартире, куда не доносился галдеж его младших братьев и где не появлялись каждую минуту с каким-нибудь вопросом его многочисленные родственники. Правда, во время его работы они должны были бегать в туалет на Московский вокзал…

— Прозаические надписи, — утверждал Гоша, — лучше всего в сортире на Невском 13, под Голландской церковью. Поэтические — безусловно, Фонтанка 36, напротив одного из коней фон Клодта.

— Ну вот, смотри, — говорил он, — вчера на дверях красовалось:

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

И весь день меня мучал подонок-понос…

А? Почти Мандельштам…»

— Туалетное творчество многообразно, — утверждал Гоша, — оно не уступает официальной литературе. Многие наши классики могут позавидовать таланту туалетных авторов. Но при всем его разнообразии в нем преобладают две темы — мат и евреи. Смотри: «Лучше блядь — чем жид опять». Или: «При запоре очень сильном — бей жидов — спасай Россию!» Вот еще одна рекомендация: «Если писаешь, потея — это происки еврея!»

Гошу долгие годы занимала мысль — почему это в минуты физиологических испражнений в полову людям обязательно приходит еврей. Я ему отвечал, что еврей в их головы приходит не только в эти моменты — он вообще не уходит из их голов.

— Это не научный ответ, — возражал Гоша, — ты не прав. Почему в таком случае ничего не пишут о евреях на стенах квартирных туалетов, на партах, на заборах?

В поисках ответа на мучивший его вопрос он беседовал со своими коллегами-философами.

— Я думаю, — сказал один, устремив взгляд в пространство, — что человеку свойственно в момент напряжения думать. В данном случае ему лезут в голову разные дурные мысли. Человек вспоминает обо всем том, что ему мешает жить — об отсутствующих деньгах, о хреновом начальнике и, естественно, о евреях.

— Видишь ли, — сказал другой, — я уверен, что о евреях пишут только страдающие запором. Нормальные сделают свое дело — и уходят. А с запорами сидят и думают. А о чем они еще могут думать, кроме как о бабах и евреях? Вот и рисуют себе члены и пишут…

Как-то Гоше удалось побеседовать на эту тему с одним из крупнейших философов страны, академиком Степаном Кулебякой.

— Вы что, не знаете? — удивился академик. — Это ж сами евреи и пишут. Чтобы потом нас в антисемитизме обвинить! Вот смотрите, — он поправил пенсне, — сами написали «Протоколы сионских мудрецов», а теперь нам приписывают…

Гоша остался неудовлетворенным, но больше ответа на вопрос не искал. Однажды он даже решил написать книгу, в которой хотел собрать туалетные надписи всей страны. Для этого Гоша разослал своим друзьям, жившим повсюду, около двухсот писем с просьбой собрать и прислать ему туалетные надписи из тех городов, где они жили. Ответы пришли со всех уголков необъятной страны, от Москвы до самых до окраин. Были досконально изучены две тысячи семьсот тридцать сортиров. Всюду был мат и всюду — евреи.