Ассия Джебар - Нетерпеливые Страница 6

Смутилась я только в тот миг, когда, оказавшись перед ним, протянула руку, не поднимая на него глаз, и пробормотала:

— Здравствуйте, мсье…

Это наполовину проглоченное «мсье» показалось мне чересчур официальным, однако ничего другого я сказать не могла. Но его теплый голос неожиданно вернул мне уверенность в себе.

— Здравствуйте… Вы опоздали на пять минут, — добродушно поддразнил меня он.

Я не ответила.

Мы шли бульваром, на котором я перед тем остановилась. Я привыкала к голосу Салима, к его присутствию. Он говорил, я отвечала, словно знала его всегда. Время от времени в разговоре возникали паузы; я не чувствовала себя обязанной нарушить молчание. Я созерцала море, которое в первый раз видела так близко, замершие у причалов корабли, портовую суету, весь этот незнакомый мир.

Салим снова принялся меня расспрашивать. Впервые я без смущения отвечала на вопросы о себе. Рассказала о брате, о покойном отце и даже о Лелле, но так же сдержанно, как в свое время говорила о ней Мине. О себе он ничего не сказал, лишь мельком упомянул о знакомой мне Дудже, от чего мы оба пришли в легкое замешательство, поскольку она имела прямое отношение к нашей предыдущей встрече, которую мы по молчаливому уговору решили забыть. Я отвернулась полюбоваться морем, чтобы побыстрее истекли эти томительные секунды. Общее смущение сблизило нас, и я улыбнулась Салиму.

Потом мы зашли в кафе, где была тень и прохлада. За стойкой скучали две толстухи. Кафе я посещала впервые; оно оказалось безлюдным. Сидя напротив Салима, я все еще не решалась поднять на него глаза; за его спиной сквозь матовое стекло виднелось солнце оно спускалось словно бы для того, чтобы заполнить зал. Перешептывание женщин не нарушало моего оцепенения. Мне было хорошо.

Вскоре я начала рассматривать обстановку, обращая внимание на самые незначительные детали. Изредка я бросала осторожный взгляд на Салима, замечая то его блестящие черные глаза, то две морщинки между бровями, то пожелтевшие пальцы. Когда он поднялся, чтобы расплатиться, я рассмотрела его хладнокровнее; я вдруг вспомнила, что едва его знаю. Я бестрепетно оценивала его приятную наружность, худощавую фигуру, элегантную одежду. Но тут он приблизился ко мне и, пропуская меня, слегка коснулся моей руки, и от этого я испытала ощущение безопасности, отделившее меня от всего окружающего.

Было еще рано; он предложил сходить в кино. Мне совершенно не хотелось. Я почувствовала: он предложил это, потому что иначе нам нечем было бы заполнить оставшиеся часы. По правде говоря, я с удовольствием гуляла бы вот так по набережной. Но по тому, как он произнес: «Вы не против того, чтобы сходить в кино?», я, кажется, догадалась о тайном подтексте этого приглашения. Он знал, что в глазах окружающих это обязывало меня куда больше, чем простые разговоры. И я ответила серьезным тоном, подчеркивающим мое к нему доверие:

— Да, если хотите.

Салим улыбнулся мне одними глазами. Я почувствовала себя счастливой, как с давнишним другом. Эта установившаяся между нами близость хрупкая, драгоценная длилась все то время, пока мы спешили на фильм; название картины я тотчас же забыла, до того меня переполняло какое-то звонкое безразличие. Помню, что, начиная с этой минуты, я стала краем глаза следить за нашими отражениями в витринах; мелькавшая в них картинка идущей парочки меня завораживала.

Перед кинотеатром, пока Салим брал билеты, какая-то девочка потянула меня за подол; то была нищенка лет восьми с зелеными глазами на чумазой рожице. Я смутилась, как и всегда при виде детства и нищеты. Вернулся Салим. Девочка обратилась к нам на ломаном французском:

— Мисью, мадам.

Она протягивала ладошку. Меня словно толкнуло в сердце — и от вида этого маленького оборвыша, и при мысли о том, что она первая приняла нас за чету. Я неловко положила руку ей на плечико. Салим протянул ей монету. Я ободряюще улыбнулась ей и тихонько шепнула по — арабски:

— Ну что же ты, бери…

При звуках родного языка глазенки ее округлились. Меня тронула лукавая улыбка на ее мордашке. Между тем Салим уже входил в зал. Я последовала за ним не сразу; трудно было расстаться с этим ребенком.

Картину я смотрела с равнодушием. Мне не удавалось заинтересоваться сюжетом, и я смотрела на экран, как на картинки из кошмара. Привыкнув к темноте, мои глаза начали различать очертания кое-каких предметов в зале; мне казалось, что я сижу в лодке посреди ночи, в гостеприимном аду, куда меня выбросило навеки. К Салиму я не повернулась ни разу, но ни на миг не забывала о том, что он рядом. Когда он положил руку на спинку моего кресла, я забыла обо всем: о кинотеатре, о картине, о зрителях. Оставались только мы, двое попутчиков в дальнем странствии по бездонным потемкам. Экран перед нами строил гримасы из раскрашенных лиц, диких пейзажей. Хорошо бы навсегда остаться в этих глубинах, подумала я.

Когда сеанс закончился, я поднялась как после долгого сна. На улице я ничего не говорила; я с трудом привыкала к вечернему свету, к первым неоновым огням, к мужчине, шедшему рядом. Я услышала, что надо бы встретиться еще раз, я знала, что он ждет, чтобы я согласилась, хотя бы кивнула; я подумала, что нужно ответить, чтобы не создавалось впечатления, будто я заставляю себя упрашивать. Но в тот миг меня ничто не интересовало. Я лишь старалась внушить себе, что странная дремота в кинозале — не более чем два или три часа самого банального зрелища; само слово «зрелище» меня удивляло.

Мы пересекли какую-то улицу; я немного отстала. От визга тормозов я вздрогнула: автомобиль остановился совсем близко от меня. Слегка смущенная, я догнала Салима, который ждал на тротуаре.

— Вы что, спите? Вас чуть не задавило, — сказал он.

Я улыбнулась ему. Я только что вновь обрела голос, имя, всю эту улицу. Выбравшись наконец из объятий сна, я слушала Салима, который готовился прощаться. Как он мог заметить, когда я пожимала ему руку, что я ее еле нашла?

Вечером, вернувшись домой, я солгала во второй раз. Лучше, чем в первый: я просто ничего не сказала. Правда, мне еще повезло, что Фарида не оказалось дома. Но главным было встретить вопрошающий взгляд Леллы и промолчать.

Начиная с этого дня я продолжала лгать, встречая на пороге все тот же взгляд. Она ничего не говорила, когда я возвращалась — молчаливая, с блестящими глазами, с радостным ощущением своего тела, всего своего существа. За столом я лгала снова. Если до сих пор я не произносила почти ни слова, то теперь болтала без умолку, краем глаза наблюдая за Леллой. Я рассказывала об этих девичьих собраниях, на которых обсуждалось столько животрепещущих вопросов, передавала содержание споров, разногласия, выводы относительно настоящего призвания современной мусульманской женщины. Я обнаруживала в себе душу убежденной феминистки. Это было нетрудно и весьма приятно.

Фарид, когда бывал за столом, фыркал, иронизировал, называл нас претенциозными болтушками. «Вот как они самовыражаются», — раздраженно бросал он, не представляя себе, какое наслаждение доставляет мне его мрачное брюзжание. Но я видела, что он прилагает усилия, чтобы критиковать объективно. Так, значит, и его мне удалось провести? Зинеб, та слушала меня с восхищением; она сгорала от желания расспрашивать меня еще и еще, но помалкивала из страха перед мужем. Как только он уходил, даже если разговор к этому времени иссякал, она его возобновляла. Что говорят Дуджа, Мина и остальные по поводу ношения вуали? Как решилось с организацией кружка чтения? Можно ли приводить на собрания родственниц?.. Я использовала те сведения о деятельности группы, которые сообщала мне Мина, или же просто не развивала тему. Зинеб требовала все новых подробностей; я с удивлением обнаруживала, что весьма ловко ухитряюсь удовлетворять ее любопытство, давая при этом такие ответы, на которых меня нельзя подловить. Я продолжала выдумывать, все более вдохновляясь и под конец приходя в настоящий азарт, который только и мог служить переходной ступенью между моментами неторопливого счастья, когда я бывала с Салимом, и чересчур обыденными, тусклыми часами, проводимыми дома.

Лелла слушала меня внимательно. Она никогда не задавала вопросов, разве что улыбалась изредка этакой снисходительной улыбкой, в которой и не разберешь, чего больше: насмешки или добродушия. Однажды Фарид произнес целую речь, в которой доказывал всю тщету нашей деятельности: дескать, главное для нас — это стать матерями семейств… К концу этой филиппики в его голосе звучал тот же пафос, с каким он, должно быть, привык выступать в суде с защитительными речами. Умолкнув, он обернулся к Лелле.

— О, лично мне их энтузиазм симпатичен, — ответила та на его немой вопрос. — У них еще будет время убедиться, что словами мало чего добьешься…

Я ничего не возразила. Игра — я принимала свою ложь за игру — вдруг стала опасной. Не знаю почему, но мне казалось, что если кто и Не поддастся на мои выдумки, так это только Лелла. Я догадывалась об этом, хоть и не имела никаких тому подтверждений. Зачем же ей понадобилось своим вмешательством облегчать мои отлучки?.. Да, она подозревала, что я ухожу куда-то в другое место, откуда приношу это многословие, этот румянец, эти чересчур блестящие глаза, все это необычное возбуждение. Когда она ночью возвращалась в нашу комнату, где я уже больше часа без сна лежала в темноте, у растворенного окна, погруженная в сладкие мечтания, то знала, что я вздрагиваю не только оттого, что зажегся свет. Но она говорила лишь: