Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры Страница 6

Сын его остался где-то на широкой земле, сын и стихи, стихи и рассуждения дона Пауло Боргеса, зоркого слепца. «Вера без искушений — как заболонь без ядра, — говорил он позже юному внуку Анны. — Есть и такие деревья, без сердцевины. Искушения, преобразуясь в добродетели, очищают подобное дерево от внутренней гнили и заполняют его полую внутренность так называемым ложным ядром, гораздо более красивым, чем природное, хотя не таким крепким. Такова вера авторитетная, привнесенная, не своя. Но природное ядро, подобно тому, как у дуба или иного благородного дерева, сходно с тем, что суфии называют словом хакикат: с верой врожденной и прирожденной, которая всю жизнь ведет человека и управляет им изнутри. К чему я, старик, так разболтался? Твой дядюшка сделал из себя живой символ: заменил собой ядро дуба. Одну веру поменял на другую, лучшую. Пусть это рассуждение, хотя не вполне тебе ясное, смягчит твою печаль по тому, кого ты узнал из его песен. Не всякий удостаивается такого бессмертия, малыш!»

Анна

Земля Сирр, временами ненавязчиво доказывавшая Библу его подчиненность, подмандатность и вообще второстепенность, пользовалась для этого совершенно неожиданными, так сказать, вниз головой поставленными средствами. Так, она вела долгие, нудные и безрезультатные переговоры о некоей книжной собственности, принадлежавшей одной знатной семье, спешно эмигрировавшей в Сирр по причине некоей эпидемии, и Библом в одночасье экспроприированной. А однажды в Сирре зачем-то решили прислать «хилым библиотекарям» семь кровных жеребцов и (дар куда более ценный) столько же кобыл, способных приносить крепкое жеребячье потомство. Жеребцы были как картинка; их женщины, успевшие практически доказать свой главный талант, слегка прогнулись в спине и отвисли брюхом. Презент этот мог быть воспринят едва ли не как издевательство; возможно, он и был — если не прямой издевкой, то, по крайней мере, карикатурой на библских дам, крайне озабоченных своей детородной функцией. Но поскольку любой подарок библецы, на китайский манер, воспринимали как знак чужого подчинения, а этот, к тому же, по причине отсутствия в их местах достаточного сырья для прокорма табуна, был в десятикратном размере снабжен (и снабжаем в дальнейшем) необходимыми для этого средствами, принят он был с глубоким удовлетворением. В мире сплошных книгочеев не было также особой надежды на профессиональное и вообще порядочное содержание лошадей, поэтому люди метрополии споро и сноровисто возвели не окраине города конюшню. Это было низкое многоколонное здание из мягкого камня, популярного в Библе, с просторными денниками для парнокопытных драгоценностей и уютными квартирками для конюхов, обведенное круговыми аллеями для прогулок, широкой левадой и высоким кирпичным забором. На склады с помощью какой-то загадочной нуль-транспортировки поставлялись духовитое сено из целебных трав, овес и ячмень, а также еда для чужестранного персонала и сам персонал. Последнее длилось недолго, не более полугода, пока местные жители не обучились хоть чему-то. Вот из этих-то учителей и происходила Анна, в те времена еще безобидный подросток.

Сиррийкой она, пожалуй, не могла считаться, даже имя, как ни удивительно, оказалось, при ближайшем рассмотрении, местным. Ее прапрадед эмигрировал в пору давних и полузабытых религиозных реформ. (К счастью для репутации девушки, та история об огосударствлении частных богослужебных книг произошла двумя столетиями раньше.) Вот он-то и поклялся назвать самое первое из родившихся на чужбине чад именем легендарного библского первосвященника. Клятва была не так опрометчива, как данная Иеффаем по поводу его дочери, но привела к не менее пагубным результатам: девочка из отколовшегося рода получила мужское имя и, мало того, продолжила удивительную традицию. Вообще-то в Сирре имя Анна, скорее всего, не звучало так экзотично, как здесь. Библиоты попробовали было слегка урезать его, однако оно не прижилось: у последней из Анн характер был весьма энергический, нисколько не украшенный четырьмя традиционными местными добродетелями, начинающимися на К- (то есть Kinder, Kleiden, Kuchen, Kirche). Ссылки на чужеземное воспитание мало что проясняли в характере и привычках Анны, ибо слухи о Сирре ходили самые противоречивые. С одной стороны, там женщины не соблюдают прекраснейшей в мире заповеди «не убий» и нередко воюют наравне с мужчинами. С другой — они так покладисты и не склонны к конфронтации по своей природе, а их красота настолько ценится, что их постоянно окружают высокими стенами, прячут в глухие одежды и даже именуют «охраняемыми». Существует и третья сторона дела: в Библе привыкли обзывать сирриек безответными, чуть ли рабами мужчин, но в то же время нисколько не удивлялись, когда тамошний посланник самого высокого ранга уходил от щекотливого поворота дипломатической беседы фразой: «В этом случае мне необходимо посоветоваться с моей матушкой». Сама его родительница пребывала в месте сколь непонятном, столь, по-видимому, и отдаленном.

В земле Библ именно женщины — мастерицы варить самую крутую кашу и заставлять своих мужчин ее расхлебывать. Они с таким азартом, доходящим до остервенения, добиваются от своего сильного пола всяческих знаков внимания и почтения, так задиристо стреляют глазами, с таким напором суют ручку к мужским губам и так бескомпромиссно обливают презрением неуступчивых особей, что не оставляют им места для свободного изъявления чувств. А уж завладев своим мужчиной, используют его как куклу-перчатку, надетую на руку.

(Беременные в омнибусе, кстати, привычно наезжали на сидящего мужчину животом, не им вовсе наполненным.)

Анна же отродясь ничего не смыслила в тактике и в стратегии своего пола: не умела ни делать из одного лица другое, подцеплять на крючок и подсекать добычу, и мир женской виртуозности, невинного и винного кокетства был для нее как бы запретен. Она, как сын бога Сурьи, родилась в невидимых и плотно прилегающих к телу доспехах. Иногда эта тончайшая броня реализовалась вполне зримо, и неудачливый кавалер видел серебристо-голубую сталь с легкой насечкой, пояс в виде обернутого вокруг талии клинка, нагрудные и набедренные щитки и широкий пояс целомудрия.

— Почему бы тебе не поискать мужа, Ани? — говорили ей подружки, которые сошлись с ней на почве конюшенного ремесла и уроков верховой езды. — И дома сотоварищ, и технику бы чинил — на моторе бы каталась, как барыня, не в седле тебе трястись же по улицам и бездорожью. А и всего-то надо — обстирать его и накормить.

— По-моему, делить постель со слесарем, шофером или горничной — пошлость, — отвечала Анна. И прочее в том же разрезе.

Язык у нее был не то чтобы острый, у местных уроженок бывал и похлеще, но явно не предназначенный для сокрытия мыслей. Так что панцирную квазиреальность ее облика никто не считал ни иллюзией, ни галлюцинацией: что бы это ни было, а саму девушку выражало в точности. Возможно, то был символ, в котором отражалась ее аура, такая же голубоватая.

Ее юность пришлась на время, когда девицы, следуя моде, наводили на себя декоративную седину, а старые дамы по привычке красились хной, басмой и пурпуром в различной концентрации. Сквозь редеющую волосяную яркость, бывало, просвечивала бледная кожа черепа, и картина получалась обратная тому, как красятся индийские новобрачные, наводящие себе алый пробор посередине головы. Анна же устроила себе типично подростковый «меланж», смешав слегка курчавые русые пряди с откровенно седыми; да так и проходила всю долгую жизнь, будто выгорев на злом библском солнышке. Волнистость была ее собственная, как и густой загар, а вот истинную масть люди за эти годы подзабыли: то ли гнедая, то ли игреневая, то ли какая еще. Даже у корней волос не находили никаких улик. Оттого сплетничали, что Анна однажды позавидовала зрелой красавице, бывшей цвета, что называется, «перец с солью» и в ту же ночь враз и картинно поседела, будто надев каракулевую шапочку.

Вопрос об истинном ее возрасте запутывался еще тем, что в юности ее лицо от щедрых улыбок покрылось сетью мельчайших морщин, отчего ее прозвали мартышкой. В позднеспелые же годы она приобрела либо сиррский чудодейственный крем, либо философское отношение к быстротекущей жизни, отчего кожа на лице почти разгладилась и стала нежной, прямо как у ребенка. Таким образом, она всегда несла в себе оба своих возраста, будучи своей собственной близняшкой; передвигалась только линия раздела между двумя половинами ее жизненного срока.

В целом это напоминало ситуацию дядюшки Кенелма Чилингли из одноименного романа Бульвер-Литтона (следует, наконец, отметить, что почти все ситуации, ассоциации, реминесценции и интерполяции, которые приходили в головы библиотам, были литературного характера). Этот дядюшка, желая быть настоящим денди, в юности носил элегантный парик, старящий его лет на двадцать; когда же состарился сам денди, привычная куафюра придавала ему вид тридцатипятилетнего. Сходное произошло и с Анной: в молодости она казалась жутко некрасивой, но тем не менее обаятельной, в зрелые годы — обаятельной без всяких «но», а к старости приобрела истинную красоту, выдержанную, как марочное вино, которое пьянит всех без разбора.