Макс Гурин - Космос Страница 6

Используются следующие обозначения:

А — основной из рассматриваемых объектов ИС (человек, дерево и т. д.);

а — его часть (рука, ветка и т. д.), а’ — его отправление (слезы, смола и т. д.), а* — изолированная часть А;

i — сопутствующий А (неактивный) объект, сравнимый по величине с а (нож, хлеб, гнездо и т. д.), i’ — предмет одежды;

В, С — объекты, сравнимые с А по величине или активности (лошадь, сани и т. д.);

b — часть В, и т. д. (Каждое обозначение используется и для группы элементов, если их роль в ИС одинакова; например, а — руки, С — деревья. Точная граница для i и В не устанавливается.)

Соответствующие элементы ПС обозначались: Х, х, u, Y, Z…

В качестве ИС, как и ПС, рассматривается не объект, а ситуация, т. е. подразумеваемые элементы также включаются в состав ситуации. Например, по разгадке «Просеивание муки» восстанавливается ИС: «Человек просеивает муку через сито».

Для разделения переходов на классы используется понятие изоморфизма. Переход называется изоморфным, если ситуация преобразуется в записывающуюся однотипно, например: А,В в А,Х или А, а в Х,х. отклонение от изоморфизма часто создает эффект обманутого ожидания при разгадывании загадки; в соответствующих подменах тоже может ощущаться смысловой сдвиг, из-за которого они воспринимаются как хитрость или глупость…

XII

…И у них было-таки тихое счастье. И они надеялись-таки подъехать на нем к сумрачной и еще более нежности спокойной и трезвой до поры старости тихого счастия количеством не более двух персон.

У них учащалось дыхание, когда кто-то из них прикасался рукой к другому, и они не жить не могли б друг без друга, как Ветер не может без неба, как море не может без хотя бы самой незначительной ряби на своей безразмерной толще.

Космос космосу лют. Но полёт… Что полёт? Это он сверху донизу укреплен. Форт. Север и юг, константа и теория каппиляров. А у них было тихое счастье. Такое, что когда на улице хозяйничает зима, в доме всегда ласковое тепло и уют в полном отсутствии пошлости.

Так и жили они. Таковых назовем мы Книгами Книг, потому что они мудры. Книга с книгой любят друг друга за что? Это ведь и вопрос; за что ты любишь кого-то. Митя как-то сказал, что, мол, у кого-то там жилка бьётся. Так и они. Кто-то из них вкусно пах, кто-то трепетно страничками шелестел, а кто-то был просто по-хорошему пухэл и важэн, складно слажён.

Но лес сначала валить предстоит. Но и это еще не все. Потом предстоит пилить, прессовать и куча чего еще, чтоб наконец возгорелась Любовь и пошла по ветвям, от одной книги к другой, от одной полки к новой, от одной библиотеки (вавилонской) до другой библиотеки (александрийской). Таков марафет огня (марафон).

Через четыре дня будет в сон погружен Вавилон. Во сне голову на плечах не носить, — прятать в матерчатую котомочку; на девок не залипать; глаза не держать наготове; — пусть все время будет огорошен зрачок!

Это мой стиль! Это первая в истории книга, которую пишет мертвый… Даром, что помню я, что в «Новых праздниках» неверная ссылка на эпиграф из Франсуазы Саган. У меня там чуть было не стало написано «Немного солнца в холодной воде» (откуда я это и только взял?), а следует и установлено точно, что — «Здравствуй, грусть!» Это прямо какой-то «Прощай, оружие!» — мой любимый юношеский роман, каковой, блядь, так въелся, что боже мой, — в цене нынче мама!

Тепло там, где уютно. Это когда тихое счастье, когда «зима катит в глаза», а ты во сне улыбаешься своим игрушечным грезам, плачешь и радуешься, будто ты там навсегда. Только на девок, на девок не залипать! А то потом трудно выдирается из котомочки голлова. Трудно монтируются охуевшие по жизни глаза.

ЙОган грустит, Амадеус не в духе, Дмитрий Дмитриевич не радуется больше бьющейся жилке. Разлюбил. Но Весна еще будет!

Наблюдал сам-то я этой весной хвалёный среднерусский разлив. Сидел целый день у некоего озера, нюхал себе героин, чуть не плакал от счастья и гладил местную собачку Дружка, трепал ему там за ушкОм и т. д.

Потом очень многочасовой сон в деревенском доме, в котором три года назад еще только мечтал об особе одной, столь много впоследствии шуму наделавшей в моей невнятной судьбе.

Перед сном опять героин. Героин и стихи, конечно, только изредка отрываясь от строчек и глядя в окошко, на озеро.

И так я прибился: героин, стихи, героин, стихи, героин, сон, героин, сон, стихи, героин, сон, стихи, стихи, героин, сон, героин, что из дома три дня я не выходил.

Выхожу на четвертый — глядь, — озера-то и нет. Да и откуда там ему быть, вспоминаю я свое первое посещенье этих мест трехгодичной давности. Понял тут, что такое разлив…

Кончился героин. Поехал в Москву. Там держался, а потом сорвался опять; не мог спокойно работать аранжировщиком; все думал, главное, перед приездом выше уже указанной особы успеть соскочить, да нет, не успел. Тут все и кончилось.

Я в больницу попал. Вышел и постепенно вроде бы слез.

Дома снова за книги, которые так себя любят, меня, друг друга! Но до сих пор все никак не найду, на какой же страничке-то жилка бъётся…

Вот загадка какая.

XIII

Маришенька пригласила (ненароком-белОбоком) как-то Наташу в гости, и хочет её погубить. Та тупится в смятении в пол. Не находит слов. Подозревает дурную свою головУ.

М. же изображает радость. Не напрыгивает чуть на подругу. Та замечает графин с зеленоватой водой на столе. Вопрос: «Не это ли море?»

Маришенька все болье походит на свою букву «М». Начинает первая плесть ярмо. Говорит: «Поедем, Наташа, кататься на буйволах в дикое поле!»

Та подозревает беду. Отказаться — не та ситуация вроде. Собираются. Едут. Запрягают быков. «Это ли буйволы?» — истерично вопрошает Наташа. «Нет», — Маришенька отвечает. Буйволы, как оказывается, подойдут к девяти часам к Сиреневой Башне.

«Это что за образ такой?» — вопрошает опять Наташа, крутя на груди у подруги. «Образ богородицы нашей, вечнодевственной чисто девы Марии», — ответ маришеньки, не дрогает ни один мускул на лице искуссительницы Маришки.

«Едут! Едут!» — зазвенели вдалеке бубенцы, раздались крики шестерых мужиков. «Буйволы едут!»

«Ты первая садись в колесницу, а я за тобою следом!» — попыталась распорядиться Маришенька и, не скрывая, казалось, никаких враждебных намерений, показывая тем самым, как ей казалось, что таковых у нее и нет.

«Нет уж, Маришенька!» — ответствовала потупИвшаяся Наташа, — «я поеду в одной коляске с тобой! Буйволы ли нас понесут, кони ли или на носилках понесут с поля боя соодаты, я еду к тебе на квартиру, немедля, прямо сейчас!» — настаивала Наташа.

Когда же войдёно было в подъёзд, она впервые обратила внимание на огромную оловянную буйволову седмицу, обрамвлявшую косяк марининой двери…

Левый глаз ея был испещрен какими-то таинственными письменами, а правый весьма походил на подгнившее зеленое яблоко с черенком, торчавшим прямо наружу.

Наташа осторожно сняла пальто и с ничуть не меньшей осторожностью повесила его на ось колесницы, по-прежнему силясь понять, где же кончается дикое поле и начинается квартира Маришеньки.

«Да?» — отозвалась тут она, будто бы Наташа ее позвала. «Я сплю одна!» — почему-то воскликнула вдруг Наташа.

Второй Маринин удар был уже гораздо более крепок.

Наташа с удивлением посмотрела на свою правую руку и поняла, что в кулаке у нее остался один лишь эфес.

«Получай!» — вскричала Маришенька и стала бегать вокруг бедной Наташи, размахивая у нее перед лицом, что с легкостью у нее получалось ввиду того, что Наташа тоже постоянно вращалась с каким-то письмом и говорила тогда: «Танцуй!»

Правый черенок буйволовой седмицы тихо качнулся влево, а потом вправо и вверх, где и замер в неодобрении.

«Придется всё начинать сначала!» — сказала, вздохнув, Наташа и принялась протирать полотенцем высокие оловянные фужеры из-под седмицы.

«Будем веселиться и пить?» — подскочила Маришенька. «Ах, Наташенька, миленькая ты стрекозка!»

«Меня Аллою звать», — медленно протянула Аня и отошла вглубь Наташи…

Поднялся ветер, и без того темное небо посерело, как трехдневный покойник; пошел дождь, начался всемирный ПОТОМ, а затем уже Маришенька обнаружила у себя в правом кармане эфес.

Из гостиной же доносился истерический хохот Наташи и более сдержанный буйволовой седмицы. Тут надо вам напомнить, что чем более сдержан хохот, тем менее это «ха-ха», но тем больше — «хи-хи».

«Хи-хи» же оловяноой седмицы напрямую было вызвано тем фактом, что бессовестная Наташа, которую так хочется погубить Маришеньке, влезла на стол и принялась обсасывать и лизать правый буйволов глаз, то и дело покусывая черенок.

Тут-то и вышла Настя из берегов, и пророчествовала вот как: «Тот, кто первым собирался последним остаться, тот и не будет вторым никогда, потому как скоро везде-везде будет вода».