Геннадий Прашкевич - Упячка-25 Страница 6

Начал я с бюста одного летчика-героя.

Стоял этот бюст в липовом сквере — ни цвета, ни запаха.

Для начала я покрыл его золотой краской, он сразу весело засиял — как праздничный самовар осветил сумеречный сквер. «Народ приятности требует от художника!» Я слова Первого крепко запомнил. «Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть». Если бы не везде пролезающие ветераны войны, я бы город полностью преобразил. Планировал покрыть золотой краской бетонные заборы — золото, известно, и в дождливый день не саднит сердца.

9

…двухкомнатную квартиру выделил горисполком, лауреатское вознаграждение обещала доставить Галина Борисовна. Я целый месяц ждал ее приезда. В газетах читал, что в Москве она так и сказала с высокой трибуны: «Тесная связь с народом себя окупает», и ей устроили овацию. В издательстве «Искусство» лежала объемистая монография Галины Борисовны «Единственность метода. Советский художник П.С. Кривосудов-Трегубов»; правда, защита докторской зависла, потому что в последнее время у советских искусствоведов что-то не складывалось.

«Пантелей, — звонила Галина Борисовна из Москвы. — Ты работаешь?»

«Стараюсь…» — отвечал я, пытаясь понять ее настроение.

«А кто у тебя так громко хохочет?»

Когда Галина Борисовна впервые это спросила, по спине у меня пробежали мурашки. Она будто позвала… А в гости ко мне как раз зашли две сестры, пустые, как праздничные шары, но веселые. Никогда раньше Галина Борисовна не выражала никаких чувств по таким поводам. Ни в Певеке, ни в Магадане, ни в Новосибирске.

«Выгони всех! Хватит небо коптить!»

Я промолчал. Такого она раньше тоже не говорила.

Почему-то я скрывал от Галины Борисовны свои попытки воссоздать ее на бумаге.

Не хотела она умирать под моими поцелуями, поэтому я вновь и вновь рисовал ее на нежном матовом фоне в коротком платьице и высоких жокейских сапогах. Тонкими кисточками. Не с фотографий, конечно, а по памяти — как она перед сном вынимает шпильки из длинных темных волос… Чудесный полуоборот, летящие волосы… Ох, как схватить такое?.. В последнее время я работал со специальным спиртовым настоем. Он оставлял на ватмане слабый нежный след — сперва влажный, а потом, по мере высыхания, — почти неуловимых слоновых оттенков…

Но что-то там у советских искусствоведов не складывалось.

«Если вы начнете бросать ежей под меня, я брошу пару дикобразов под вас».

Так в свое время говорил Первый (и энергично повторял его двойник), но, похоже, на этот раз ежей Первому успели набросать больше, чем он дикобразов. Я судил по долгому отсутствию Галины Борисовны, по ее тревожным телефонным звонкам. После октября 1964 года обо мне вдруг забыли. Даже в «реанимации» мы как-то незаметно перешли на разговоры о всеобщей мировой истории; когда пупс начинал свою мантру о князе Игоре, мы его затыкали.

10

Однажды Галина Борисовна позвонила.

«Я в Толмачеве. Жди. Через час у тебя буду».

Все, что я успел — попрятать в стол, в шкаф, за книги какие-то чужие чулки, что-то еще такое неопределенное, воздушное. Галина Борисовна ворвалась в мою квартиру как мечта. Поцеловала в щеку: «Подожди, я переоденусь», и с большим пакетом в руке укрылась в ванной.

Дело простое. Пусть с дороги поплещется.

У меня был молдавский зеленый горошек, я порезал докторскую колбасу — тонкими ломтиками, аккуратно. Болгарские спелые томаты выложил на тарелку. Из напитков был спирт, зато целая бутылка. Мне тогда нравился цвет спирта. У него, правда, есть свой цвет. Именно свой, непередаваемый, как у ключевой воды, кстати. Существуй в мире натуральная спиртовая краска, я бы только в этой гамме работал — писал бы Галину Борисовну, пусть освежает мужские взгляды.

Галина Борисовна, кстати, сильно помолодела.

По новому паспорту ей опять было двадцать пять. Мои годы шли, как им положено, а она остановилась на любимой цифре. Видимо, для опытных советских искусствоведов это не проблема. Сейчас выйдет из ванной в халатике, с долгим холодком вдоль спины подумал я, сверкнет коленками и начнет рассказывать о новых веяниях, о том, как она нынче летала с группой своих коллег в Париж, чтобы на выставке в Лувре отстаивать новое советское искусство. «Много клеветы, — жаловалась она. — Хорошо, что ты не читаешь иностранную прессу».

«Ты готов?» — послышалось из ванной.

Я долго ей аплодировал. Вот оно — искусство!

Галина Борисовна вышла из ванной считай ни в чем.

Только на голые плечи был наброшен новенький полувоенный китель со многими лауреатскими знаками. Двадцать пять лет по новому паспорту вполне позволяли Галине Борисовне выходить из ванной только в таком полувоенном кителе, ничего больше не надев. Глядя на меня, тревожно переступила голыми ногами. Пришлось сказать:

«Теперь к тебе совсем не подступишься».

Она покраснела. «Ты же знаешь, что это все здесь твое».

И засмеялась, и голой попой села мне на колени. Обняла, как раньше никогда не обнимала. Оказывается, все лауреатские знаки были мои, она их получала за меня в Москве, в Ленинграде, в Париже, в Берлине — по доверенности, когда-то мною заверенной. За «Солнце земное» Госпремию Галина Борисовна получила буквально за месяц до отстранения Первого, где-то в сентябре 1964 года.

Вспомнила, вздохнув: «Он за искусство болел, твои работы ценил».

Голая попа Галины Борисовны жгла мне колени. Я чувствовал ее остро. Боялся, что сейчас очнется, скажет, как раньше: «Пора спать». Но она шептала, шептала, прижимаясь: «Волюнтарист…». Что-то с нею произошло в последнее время. Жалела бывшего Первого, а руки жадно и незнакомо исследовали меня. «Он сейчас не при делах… А ведь как стихи своего друга-шахтера декламировал…». Я чувствовал, как пораженно застывают руки Галины Борисовны, наткнувшись на нечто необыкновенное… «Он тебя планировал распространить широко, на всю Европу и дальше… Ты бы при нем Мону Лизу превзошел…» Руки ее уже ничего не искали, им нечего было искать. Они везде натыкались на то, чего прежде старательно избегали. «Ты как еж…» Она никогда раньше не бывала такой, да и я наконец стащил с нее полувоенный китель и кусал груди, чтобы не подумала, что я награды свои кусаю… Но, может, она считала наградой себя, со стоном вся выгиналась навстречу… «О тебе во Франции пишут…» Царапала, влажно дышала… Потом оседлала — как судьбу… ммммммм… как последнюю надежду… Не знаю, можно ли так пришпоривать судьбу, тем более надежду, но мы скакали долго-долго, даже не погасив свет… «Люблю за книгою правдивой огни эмоций зажигать…» мммммммм… Первый, конечно, был человеком неуправляемым, но ведь таким и хотел быть… крепче, ну, пожалуйста… Я отвечал на каждое движение… «Только не зазнавайся, не зазнавайся, пожалуйста, не за…» — задыхалась она… Я умирал… Я сходил с ума… Я проваливался в небытие… Я ждал, когда нахлынет эта ужасная горячая волна и мы окончательно в ней утонем… После октября 1964 года члены Союза художников СССР прямо как с цепи сорвались, смертно кусала она меня в губы… Ну, давай же… Она плыла… Все только и ждали, в кровь царапала она мою спину, чтобы Пленум ЦК КПСС удовлетворил искреннюю просьбу Первого об освобождении его от партийных и государственных обязанностей… По состоянию здоровья… Не останавливайся, не останавливайся, пожалуйста, не остана… У Леонида Ильича Брежнева здоровье на тот момент оказалось крепче, его и избрали новым Первым… Ну, Пантелей, мммммммммм… не останавливайся…

11

…она еще не разобралась, как отставка Первого скажется на дальнейших путях развития советского изобразительного искусства, поэтому на всякий случай выбила для меня долгую командировку в Певек. «Не копти небо в Новосибирске». В заполярной Певеции как раз сдавали в эксплуатацию Дом северной культуры.

Белесый лед, снег порхлый, северные сияния. Картины художника, жившего в паспортном отделении, давно погибли от сырости, о самом художнике никто больше не слышал, а вот тараканы никуда не исчезли.

Я поселился в квартире, раньше принадлежавшей начальнику аэропорта.

Партийный проверенный человек, жена начальника аэропорта, приносила мне дефицитные продукты, спрашивала, не испытываю ли в чем нужды.

Я отвечал: «Не испытываю».

Тогда она доверчиво садилась мне на колени.

«Вот только, — недоумевал я, — в квартире этажом выше по воскресеньям будто лося рубят. Сначала тащат по квартире, рога за мебель цепляются, потом будто катят колоду и — бух, бух!»

Жена начальника аэропорта смеялась. Ей льстило близкое общение со знаменитым художником. Это к соседу, который этажом выше, доверительно объясняла она, помогая мне стаскивать с нее все, что можно стащить с такой знающей молодой женщины, по воскресеньям приходит одна командированная из Ленинграда, имен называть не будем, ладно? Чтобы о многом поговорить, раскладывают удобную диван-кровать.