Руслан Белов - Золото Македонского Страница 6

В толпе послышались крики «Да!» и «Нет!».

– Хорошо, – усмехнулся Александр. – Те, кто кричал «да», сегодня же получат расчет по полной программе. А те, кто кричал «нет», пойдет со мной в Индию и там получит столько золота, сколько сможет увезти осел.

6

Решив написать приключенческую книгу (свою первую книгу), я, конечно же, испытал острый соблазн рассказать, как искал и нашел свою жар-птицу – золото Александра, золото согдов. Мне жгуче хотелось описать ощущения, срывы, взлеты, отчаяние, описать, как чувствовал, что поиски опутали всю мою жизнь, как золото стало чем-то вроде впившегося в мозг идеала, стало великой целью, как ради него я пренебрег радостями простой жизни от зарплаты до зарплаты (о, господи, как радовались мои злободневные коллеги дню зарплаты, как ждали ее, и каким вещественным светом светились их глаза, когда руки принимали пачечку таких многообещающих трешек, трешек, сотворенных, лишь затем чтобы их тратить, тратить, тратить! Я никогда не был так целомудренно счастлив… Я всегда жил завтрашним днем, что завтрашним днем – будущим десятилетием, я жил тем, что могло не случится).

Еще мне хотелось описать, как имярек встал на моем пути за несколько шагов до триумфа, как победно он смотрел на меня, с какой жалостью! Он был наивен, он не знал, что имеет дело с пулей, со снарядом, выпущенным десять лет назад и десять лет набиравшим скорость. Разве были у него шансы?

А Надя со студентом Мишей? Они тайно, по одному, ушли в дальнее ущелье, чтобы предаться любви, а я все видел, все, с первого поцелуя, и первого касания, видел всю прелюдию, видел все, и не дал о себе знать, потому что у них могли появиться ненужные вопросы, да и было со мной то, что никто не должен был видеть, и что ни при каких обстоятельствах я не мог оставить ни на минуту.

Со мной был хорошо сохранившийся меч-акинак. Увидь его кто-нибудь, на Ягноб сбежались бы все археологи всего полушария.

А история с Женей Губиным? Я мог, я обязан был брать Надежду, лаборантку-Надежду в маршруты, но оставлял ее в лагере, чтобы она не знала, где я был и что делал, и ходил пешком, чтобы Губин не знал, где я был и что делал. Нет, это золото – этот идеал, эта утопия – уничтожило не только меня. Оно уничтожило Надежду, Губина, оно искорежило моего сына.

Черт! Я ведь мог бы убить Надю с Мишей моим акинаком. И всю оставшуюся жизнь мучился бы от театральной пошлости этого поступка. Нет, это золото не только сгноило меня, но и кое от чего уберегло.

Я назвал первую книгу ностальгически: «Я смотрю на костер догорающий», известное название ей дали в редакции. Решив писать о других местах и событиях, начал ее в Белуджистане, И оттуда, наперекор моей воле, главные герои притащились, куда вы думаете? Конечно же, в Ягнобскую долину, притащились в поисках золота, которое я с большим трудом превратил в самородное, то бишь естественное. В «Тенях, исчезающих в полночь» я вернулся в долину, и многое в этой книге мне пришлось перед изданием вымарать. А «Сердце Дьявола»? В нем я выболтал, наконец, что Александр не уничтожил своих сокровищ, а спрятал их в пещерах реально существующей горы под названием Кырк-Шайтан, что по-тюркски означает «Сорок чертей». Баламут, герой этого произведения, узнав о них, мучился так же, как мучился я, решая, открыть друзьям свою тайну, или оставить ее при себе.

Это золото уничтожило и мое последнее счастье – последнюю семью. Я любил Свету, обожал дочь Полину. Я мог бы устроить их будущее, устроить свое будущее. Но мысль, навязчивая мысль, что это будущее устрою не я, не лично я, а презренное золото, терзала меня непрерывно. Когда родилась Полина, я решился, наконец, явить на свет плоды невроза Македонского, плоды своих пятидесятимесячных трудов.

Но мир мой рухнул вновь, и золото осталось в земле.

Он рухнул, когда я уже подготовился к отъезду, полностью подготовился – созвонился с людьми, готовыми на любое предприятие, уволился из института и сказал Свете (после славной поездки на море), что устроился в известную западную фирму, производящую геологические исследования в Средней Азии и на Среднем Востоке. В теплый летний вечер – до отъезда оставалось всего ничего – Света кошечкой устроилась у меня на коленях и, трясь шелковой щечкой о мою щеку, сказала…

Света сказала, что я уезжаю в проблемную страну и могу не вернуться живым, и потому они не опустят меня незастрахованным. И, выслушав соответствующий вопрос, назвала мою примерную цену.

Она была так себе, эта цена. Три с половиной тысячи долларов. «Ну, скажем, три с половиной тысячи долларов», – ответила супруга, помедлив. Кусок золота, который просто так дал мне Согд, стоил чуть меньше. Я хотел сунуть ей этот эквивалент мой жизни – он был зарыт на чердаке в шлаковой засыпке, но сдержался – иногда мне удается поступать разумно.

Понимаю, я действительно мог не вернуться. Но страховка никак не повысила бы уровня жизни осиротевшей Полины – у меня были деньги на черный день, у Светы были. Просто я имел цену, и они не хотели ее терять.

Я знаю, в цивилизованном мире страховка за мужа, за отца собственного ребенка – это нормально. Нормально для кого угодно, но только не для меня. Я органически не мог сосуществовать с человеком, который знал мне точную цену в долларах. Это сейчас я знаю, что стою меньше того, чем обладаю. И в стократ меньше того, что мне было дано.

Чтобы как-то это пережить, я уехал. В Иран, в застрахованную командировку. Но, вернувшись через полгода, продолжал видеть в посеревших глазах супруги не любовь, но себе цену. И она падала, падала, и золото могло спать спокойно.

Представляю, как оно спит. Ему тепло, сон его глубок и покоен. Лишь время от времени оно вздрагивает, вдруг вообразив, как его плавят в раскаленной печи, волочат сквозь тончайшие отверстия, прокатывают до исчезающей тонкости меж стальных валков, чтобы наделать рублевых украшений, оно вздрагивает, видя на себе человеческую кровь, застывшую рубином.

Но кошмар проходит, и оно видит себя браслетом, украшенным чудесно блистающими бриллиантами, видит браслетом, украшающим белоснежную тонкую руку светской красавицы, видит, как она отдается за него, искренне отдается мужчине, умеющему покупать женщин.

Иногда оно просыпается и видит себя.

Оно такое разное.

Оно, расплющенное молотами и даже камнями – их острые осколки сидят глубоко, и жгут, как язвы.

Оно – невообразимо чудесное украшение, обивка сосуда. На ней орел несет зайца. Смерть длинноухого зримо вливается в тело птицы вечной жизнью.

Оно – кубок, украшенный изумрудами и чеканкой, поражающей законченностью – его, как и многое другое, рабы не смогли превратить в лом. Рабы не смогли поднять на них рук…

Оно – корона. Внешне незатейливая, но несущая в себе силу человеческого единения…

Оно – «вместилище метастазов, субстанция, в которой реализуется программирование в бесконечность без какой-либо организации или возвышенной цели».

стоит мне сейчас выкрикнуть с обиды десяток слов, и все поверят, и все рванут на Ягноб, чтобы столкнуть там свои медные головы.

Все. Решено. Пишу не для всех, а лично для тебя.

Я буду твоим Согдом.

Я – твой Согд. Я вручаю тебе эстафетную палочку.

Я – твой Согд, и я умираю. Смертельная болезнь поборола мое тело. Но ум холоден и трезв. Настолько холоден и трезв, насколько может быть холоден и трезв ум неврастеника, свихнувшегося на мамах и золоте. Но это так.

Короче, я – твой Согд.

Я погибаю.

И хочу назначить наследника.

Это сын?

Нет. Я ему ничего не дал, он себя сделал сам. У него свой путь. И он должен его пройти.

Это дочь?

Нет. Она не сможет взять от меня сокровищ. Мать и бабушка смогут – у них хваткие руки, а она нет. И я ничего не дам, чтобы ей не стало стыдно. Не стало стыдно, когда она станет взрослой и все узнает.

Это мама?

Нет. Ей никогда никто ничего не давал просто так, и она не возьмет, не сумеет взять: просто так брать она не умеет – данное «за так» ее тревожит. А на старость хватит изумрудных сережек.

Я отдам это тебе, отдам свою жар-птицу, отдам в клетке. Ты читаешь мое письмо не для того, чтобы стать богатым, и ничего не хотеть, а потому что думаешь. Думаешь, сможешь ли ты выиграть приз, сможешь ли прикоснуться к тому, к чему прикасался Александр Великий.

Сможешь.

И мне кажется, ты не утилизируешь их. Ты станешь Александром Македонским. Александром Македонским Третьим.

Пришел к неприятному для себя выводу – если сейчас я вставлю в текст криптограмму – пора! – то не смогу его редактировать! А это ужасно. Нужны еще редакции, нужны! Не все еще приведено к общему знаменателю, многое еще неприятно выпирает из потока мысли. И я, лично я, не все еще понял. Текст продолжает вести меня в направлении, мне пока не ведомом, но, несомненно, чудесном. И если я продолжу с ним это сладостное движение, то после каждой редакции мне придется шифровать заново, или в лучшем случае, тщательно проверять прежнюю шифровку. А если я не успею закончить труд? Если что-то непредвиденное случится (а оно случится, я чувствую!), и я не успею все отладить, причесать и отправить в редакцию, на ххххх. ru и другие электронные библиотеки? И все пропадет! Все! Исчезнет чудесный кусочек истории, не станет сокровищ Македонского! Совсем не станет, ибо они превратятся в вещь в себе. И появятся на свет лишь в том случае, если Земля расколется на кусочки! А вероятность такого события ничтожно мала. Так же мала, как вероятность того, что сына заинтересует, что это я такое закрыл паролем – он просто-напросто сотрет файл.