Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант] Страница 6

Статский советник надолго замолчал, то ли погрузившись в печальные мысли, то ли просто задремав с открытыми глазами, потом встрепенулся, смахнул непрошенную слезу с бакенбард и посмотрел на Иннокентия Павловича с удивлением, словно увидел его впервые.

— О чем это я? С мысли сбился… Ах да, о Михеиче!.. Да вы пейте, пейте, Иннокентий Павлович, или не по вкусу вам пунш? Напиток, конечно, старинный, позабытый, нынче не в моде. — И самолично налил Иннокентию Павловичу еще один бокал. — А Михеич, что ж, Михеич, он-то остался, ему в любой России — как у Христа за пазухой. Провались она хоть в тартарары, он и там уютное местечко себе подыскал бы, уж больно русский он с головы до пят…

Так и не дождавшись ответа на свой вопрос: кто же и каким таким непостижимым образом в доме обитает?! — Иннокентий Павлович выпил машинально до дна и второй, и на сей раз не только ожгло жестоким жаром внутренности, но разом ударило и в голову, да так, что мысли и вовсе смешались и он вдруг позабыл, о чем спрашивал Петра Ивановича и на что нетерпеливо ждал ответа.

Но Петр-то Иванович не позабыл, да не тотчас отвечал, как бы не желая слишком щедро и нерасчетливо расплескать свою тайну.

— Ну, разумеется, дальнейшее я только со слов того же Михеича, из вторых рук, узнал — всех прежних обитателей, от дантистов до приват-доцентов, выставили вон, а то и в места, знаете ли, не столь отдаленные… Впрочем, при наших-то российских необозримостях и Нарым какой-нибудь разве что на карте покажется точкой и вовсе недостижимой… Барские квартиры поделили дранкой, а то и просто фанерой на крошечные клетушки и расселили в них тьму-тьмущую саморазличнейшей голытьбы самозванной, одним словом, извините за прямоту, пролетариата. Михеич-то пребывал при доме безотлучно, пока я доживал старость в Париже, а потом упокоился на Сент-Женевьев-де-Буа.

— Как же так — вы в Париже, на Сент-Женевьеве… — уж и вовсе заплетающимся языком настоял Иннокентий Павлович, — а вместе — вот он вы, никуда не делись!.. Да еще с пуншем и камином… В муравейнике!

— Так это же, простите за ученость, одна, можно сказать, мистика, мы тут лишь как бы метафизически проживаем, ведать не ведая друг о друге. В том-то и неразрешимость тайны!

— Какой еще тайны?! — совсем уж ничего не понимал Иннокентий Павлович, да и понимать нечем было: полая голова гудела протяжным набатом, будто то не голова была, а Царь-колокол. — Чьей же это тайны?..

— А — России, — ровно и как о чем-то понятном и малому ребенку ответствовал Петр Иванович. — Россия-то от начала начал, от Рюрика какого-нибудь, и была от века и присно, на веки веков осталась вот этаким же странноприимным домом, где селились все, кто забрел ненароком на наши снежные просторы, кому больше и деться было некуда, да и незачем — «в тесноте, да не в обиде». Но вот чтобы без обиды — это-то все как-то у нас не вытанцовывалось… Так что дом этот наш — теперь, естественное дело, уже ваш, Иннокентий Павлович, со всеми погребами и чердаками ваш, — это не все та же ли, фигурально говоря, наша общая Россия?.. Только теперь уж это вашими, Иннокентий Павлович, заботами обустраивать ее на новый манер, чтоб пусть и в тесноте, да без обид кровоточащих. И — ведая друг о друге. Ваша, ваша теперь забота и головная боль о ней!..

— О ком?! — сползая бессильно с кресла, воскликнул тусклым голосом Иннокентий Павлович.

— О России, Иннокентий Павлович, о ком же еще?.. — даже удивился Петр Иванович. — Дом-то этот Россия и есть, какой ее Господь наш на небеси в последний, очень может статься, день творения из оказавшегося лишним праха вылепил. Умом ее, пожалуй, и не понять, аршином общим не измерить, но что-то же надо с ней поделать в кои-то веки! Вот с дома-то этого и начните, Иннокентий Павлович, и — исполать вам! Я потому и не чаял дождаться вас, чтобы, как говорится, передать ключ от нее из рук в руки…

Но этих его слов Иннокентий Павлович уже был не в состоянии не то что уразуметь, но и просто расслышать, и последнее, что ухо запомнило, это наказ Петра Ивановича все тому же Михеичу:

— Накинь-ка тулуп, Михеич, да отведи гостя домой, он уж и на ногах не стоит…

Шофер его дожидался, похрапывал, откинувшись на спинку сиденья, было раннее, в кисейной позолоте солнца августовское утро, возвращаться домой не было смысла, и Иннокентий Павлович велел везти себя в банк. И, странное дело, после двух бокалов крепчайшего пунша голова его была чиста и свежа, и, главное, все произошедшее с ним этой ночью словно бы выветривалось из памяти дующим в открытое боковое окошко машины утренним прохладным ветерком, казалось уже полузабытым, совершенно недостоверным сном. Единственное, что его волновало, — как он объяснит жене свое отсутствие этой ночью.

Дело в том, что Иннокентий Павлович был женат и вполне счастлив женой и вообще своей семейной жизнью.

Он женился еще в Америке на сокурснице по Гарварду, изучавшей, как и он, финансы, менеджмент, мониторинг, банковское дело и прочие в этом же ряду науки, о которых в России еще вчера и слыхом не слыхали, но уже входившие и у нас в обиход.

Грачевский-старший, ставший к тому времени владельцем одного из первых и самых крупных столичных коммерческих банков, решил, как уже было помянуто, приобщить к делу и сына и тем самым начертать его жизненный путь по собственным стопам. Сын не стал оспаривать решение отца, хотя и не испытывал поначалу никакого влечения к этому роду деятельности: его, как и всех его сверстников в России, манила просто-напросто заграница, возможность на воле пожить там и повидать мир, людей и вообще все то, что еще недавно было на родине запретным манящим плодом. Но аппетит, как известно, приходит во время еды, и вскоре Кешу увлекла и учеба, поскольку он довольно быстро сообразил, что ни на какой другой ниве не произрастают так обильно и щедро деньги, как на банковской. А что деньги одни дают свободу выбора в приложении собственных сил, то есть именно что волю, — это он на примере отца понял еще подростком на родине. В колледже и в университете был он не единственным молодым русским, и его одногодки-соотечественники разделяли те же взгляды и быстро освоились и прижились на чужбине, а некоторые не скрывали своего намерения и вовсе не возвращаться домой.

Вначале он, как и многие из его русских сверстников, полагал, что кратчайшим путем к деньгам, с которых можно бы было начать свой собственный бизнес, была бы женитьба на них же, на деньгах, то есть на какой-нибудь американочке с богатыми родителями и маячащим рано или поздно наследством. Он знал, что нравится девушкам, особенно коренных американских кровей, своей чисто славянской внешностью — русоволос, синеглаз, будто прямо с палехской шкатулки, еще в Москве хорошо играл в теннис, а в университете увлекся и американским футболом, — жених, как ему самому казалось, которому отказать грех и глупость.

Но влюбился он в русскую девушку Катю — по-здешнему Кэт, — правда, полукровку: от матери-американки и отца-эмигранта в третьем, послевоенном поколении, которая и говорила-то на таком нью-йоркском расхристанном арго, что ее и по-английски не всегда можно было понять, а по-русски и того труднее. Но это-то и нравилось в ней Кеше: русская, а вместе и американка, своя, да не совсем, как гречневая каша, приправленная кетчупом. Была она из семьи, как и большинство выходцев из России, принадлежащей к вполне среднему классу, так что о наследстве и речи не могло быть, но Кеше, встретившему ее в университетском кампусе и разом в нее влюбившемуся, это и в голову не приходило. Тем более что, по ее словам, заветной ее мечтой было поехать в Россию и остаться там навсегда.

Как Кеша будто сошел с палехской шкатулки, так и Кэт, в полнейшую ему противоположность, была совершеннейшим образчиком чистокровных американских тинейджеров: не признавала ни макияжа, ни какой-либо другой одежды, кроме застиранных до белизны джинсов, разношенных кроссовок на босу ногу и маек с кричащими рисунками или левацкими надписями на груди. Но джинсы только подчеркивали ее стройность, длинноногость и складный маленький зад, а из-под майки, не стесненные лифчиком, дерзко, словно обгоняя ее самое, торопились в будущее упругие соски на почти плоской груди. В свои девятнадцать лет она уже имела твердые, по американским стандартам, убеждения и обширные планы на дальнейшую жизнь, да и характером она была не из робких или отягощенных какими-либо комплексами, столь свойственными ее русским одногодкам. На все вопросы и неизбежные препоны у нее было всегда готовое, на все случаи жизни, как бы заклинание, похожее на боевой клич: «Все будет о'кей!» — и она свято и непреложно верила в это «о'кей!» «Крутая» — вот как определил бы ее Кеша, знай он уже тогда, в Америке, это новорусское словцо. Но и женившись и вернувшись после внезапной гибели отца вдвоем с ней в Россию, он день ото дня все больше убеждался, что она именно что «крутая»: решительная, деятельная, волевая, хватающая все на лету и, однажды приняв решение, не отступающая от него ни на шаг. Одним словом, девушка именно что «о'кей», словно рожденная для банковского бизнеса, для хитроумных переговоров с партнерами и клиентами.