Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 60

— Я всегда их сама скручиваю и домой уношу. У нас во дворе постоянно такое творится, вы как будто не знаете.

— Вера! — махал рукой Серёжа. — Сюда!

— Спасибо, — поблагодарила собачниц Стенина. — Симпатичная у тебя шапочка, — сказала она Линочке, и та прорычала ей вслед что-то благодушное.

— Номер мы не нашли, но передний снять не успели, так что можно ехать, — сказал Серёжа.

— Точно?

— Точно. Завтра с утра поеду в полицию и напишу заявление. Давайте, садитесь! Вон Лара уже пристегнулась, молодец какая!

…Таланты истинны за критику не злятся,

Им повредить она не может красоту…

— «Красоты», а не «красоту»! И не «им», а «их»! Лара, ну что ты, совсем ничего не соображаешь? Неделю уже эту басню жуём. Давай ещё раз мораль с начала.

Дочь покорно бубнила:

Таланты истинны за критику не злятся,

Их повредить она не может красоты.

Одни поддельные цветы дождя боятся.

— Наконец-то. Садись за математику.

Вера ворчала по привычке — даже эта басня, давным-давно задолженная учительнице литературы, не испортила ей настроения. Это было именно «настроение» — точнее, настройка. Валечка настроил в ней каждую клавишу, не забыв даже о субконтроктаве, куда добираются руки не всякого музыканта.

Сам Валечка остался всего лишь настройщиком. Он не играл на инструменте — и тем более не стремился выступать с концертами, но позаботился о том, чтобы у ценного пианино всё звучало и работало, как следует. Ненастоящий секс — и ненастоящий роман. Прекрасная полумера.

Сарматов ни о чём не догадывался. В те дни он удачно уехал — сначала в Москву, потом в Питер, а потом вообще в Хабаровск. Наказал Вере объезжать с дозором все «точки», особенно напирал на уралмашевскую, где хранились иконы.

Поддельный Коровин вскоре исчез со стены — теперь на его месте висела акварель малоизвестного художника. Вера засы́пала Сарматова вопросами, но в ответ получала лишь уклончивые мычания — Славян сделал копию на память, и всё тут. Стенина не верила — она уже достаточно хорошо знала Павла Тимофеевича, он не умел расставаться с любимыми вещами. Скорее всего, в хорошие руки ушёл букет кисти Славяна, а подлинный Коровин скрыт в каком-нибудь укромном углу, куда у Веры нет допуска.

Она убедилась в своей правоте, осматривая «точку» на Блюхера — здесь, облокотившись на столик эпохи Наполеона III, сидел очередной «консультант»: зевал со звуком, вздыхал в полный голос. Над его пуритански-круглой головой висел странно молчаливый Петров-Водкин. Хмурый мальчик в голубой косоворотке не произнёс ни слова за всё время, что они виделись, — картина была мертвее мертвеца. Мальчик даже бровью не пошевелил, гла́за не скосил — а портреты так обычно не могут. Как бы ни старались, всё равно то моргнут, то хихикнут, то губы скривят. Тем более если это дети — они всегда первыми начинали общаться с Верой: кто лепетал, кто капризничал, кто даже плакал, как тот парижский Амур.

«Одни поддельные цветы дождя боятся», — вспомнила Вера. И дунула со всей силы прямо в лицо мальчику. Круглоголовый решил, что «хозяйка» явно не в себе, но мальчик никак не отреагировал.

В квартире на улице Сони Морозовой обнаружилась ещё одна явная подделка — пейзаж Лентулова. А в штаб-квартире на Воеводина стены теперь украшала целая серия фальшивых картин: Славян Кандинский, Славян Малевич, Славян Родченко и Славян Кончаловский. Все молчали, как выражалась Юлька, в тряпочку — да, в общем, и были по своей сути всего лишь крашеными тряпками.

Между прочим, подлинные холсты Родченко и Кандинского издают маловнятные звуки — там что-то скрежещет, падает, звенит и бурчит. Пахнет металлом и бинтом с подсохшей кровью. А «Чёрный квадрат», если кому интересно, звучит как скрипнувшая дверь и запах имеет несомненно гудроновый — Вера помнила, как в Эрмитаже «квадрат» напомнил ей о детстве, когда они с Юлькой жевали гудрон в тенистых дворах Посадской.

Сарматов неспроста окружал себя подделками, но вслух лишь отшучивался и отмахивался, как будто речь шла не о шедеврах мирового искусства, а о небольшой забавной шутке.

Славяна Вере довелось увидеть ещё несколько раз, но уже на чужой территории. Хан ван Меегерен из Ботанического района отныне вёл себя с ней так обходительно, что можно было счесть это хамством. Как всякий отвергнутый любовник, Славян тут же определил того, кому «дали прокатиться» (как в детстве на велосипеде, с грубоватой последующей рифмой). Он так глянул на Веру и Валечку, невинно листавшего свежий выпуск Юлькиного еженедельника, что «Женщина с гитарой», перевезённая со всеми мерами предосторожности из штаб-квартиры, сказала во весь голос:

— Ах, какой пристальный!

К несчастью, Славян приходил как раз таки за этой работой — и уже через неделю пристраивал на её место мёртвую копию.

Раньше Веру всё это бесконечно занимало бы, но сейчас — на фоне счастья с Валечкой и отсутствия Сарматова — она всего лишь делала заметки на будущее. Отсутствовал не только Сарматов — мышь тоже пропала после знаменательной сцены под картиной, но было ясно, что вернутся оба. Стенина снова забросила диплом, меньше стала заниматься с Ларой, так и не доехала до чудесного врача — психолога и экстрасенса. Счастье отнимало всё её время.

Накануне возвращения Сарматова Вера решила заманить Валечку к себе домой. Он много раз собирался, но так и не доехал до Встречного. Потом звёзды вряд ли так сойдутся (точнее, разойдутся) ещё раз — Лару с Евгенией в кои-то веки забрала к себе Юлька, мама уехала к Эльзе с ночёвкой, что бывало крайне редко.

Вера так готовилась к этой встрече! Устраивая очередную мысленную выставку — «Женщины в зеркале» (Веласкес, Тициан, Рубенс, Серебрякова, Пикассо), сама едва не просверлила взглядом дырку в мамином трюмо. Стенина любила наряжаться, и у неё всегда было много одежды — но носила она при этом лишь несколько любимых вещей. Распахивала дверцы шкафа, натыкалась взглядом на платья, костюмы и кофточки — и видела вместо них людей и события. Вон тот пиджак был на ней в Лувре. А это платье — свидетель умилённый её увольнения. В синей кофточке она пыталась ограбить музей, в чёрной — хоронила Геру, в оранжевом свитерке ругалась с Лариной учительницей. Лишь несколько вещей ничем себя не скомпрометировали — вот их Вера и надевала. Другие давно пора выкинуть.

— Почему ты не носишь это платье, тётя Вера? — удивилась однажды Евгения, вытащив из шкафа трикотажную тряпку с непристойным, как теперь казалось Стениной, декольте. В нём Вера ходила в мастерскую к Вадиму Ф., а теперь у платья лежала пыль на плечах — как эполеты, заслуженные в честном бою.

Стенина смахнула пыль и приложила платье к себе, примеряя не столько наряд, сколько новую жизнь.

Пусть сегодня у нас всё будет по-настоящему, молилась Стенина, глядя в зеркало и не особо задумываясь, кого и, главное, о чём просит. Ей казалось, что вдали от сарматовских сокровищ Валечка освободится от злых чар — и они будут так счастливы, как только возможно в этой дурацкой жизни.

Вопрос о том, как вписать в счастливую ситуацию Павла Тимофеевича Сарматова и Юлю Копипасту, оставался открытым, как и дверь в подъезд этим вечером. У них ещё не было тогда кодового замка, и жители открывали дверь железным ключом, похожим на маленькую кочергу. В самых важных случаях раскрытую дверь прижимали специальным кирпичом и клеили записку с жалостливым текстом про врача, который вот-вот придёт: «Просьба не закрывать дверь!» Вера написала в точности такую записку, решив, что почти не врёт — Валечка был по отношению к ней именно доктором.

Он пришёл вовремя. В квартире пахло гиацинтами, которые Вера принесла домой накануне — через несколько дней от них пойдёт смрад, как от грязных носков, но пока что цветы источали восхитительно свежий аромат. Валечка прошёл в комнату, глядя по сторонам с несколько озадаченным видом.

— Помнишь, как мы с тобой здесь сидели в ту ночь? — спросил он.

— Конечно, помню, — ответила Вера, раздосадованная тем, как Валечка выделил «ту ночь» голосом. Если бы жирный шрифт с подчёркиванием умел говорить, он именно так и звучал бы.

Вера усадила Валечку рядом с собой на диван, взяла за руку. Рука была холодной и вялой. Валечка погладил её по голове. Он выглядел печальным.

— Давай поговорим, — предложил он.

— Конечно! У нас вся ночь впереди, можно и поговорить.

Валечка вздрогнул, но Вера этого не заметила — она услышала в подъезде шаги, детские голоса и в конце концов — двойной звонок в дверь. Фирменный сигнал Копипасты.

— Мама, открывай! — сердилась Лара и колотила в дверь кулачками. — У нас тётя Юля напьянилась!

Валечка вскочил с дивана.

Юлька ещё на пороге сфокусировала взгляд на Вериной груди:

— О, какая декольтешечка! Ты не одна, что ли? Здравствуйте (у нее получилось «зрасвуцы»), молодой человек, — церемонно, насколько могла, сказала пьяная Копипаста. То, что она не узнаёт бывшего мужа, Веру не удивило — она и сама его не узнавала: Валечка стал красного цвета и трепетал, как революционное знамя на ветру.