Александр Смоленский - Заложник Страница 60

«Он словно чувствует мои колебания», – подумал Суворов. Александр Павлович давал ему посыл: мол, пора сказать нечто важное. Хотя бы из того, что они обсуждали на недавней встрече в Люксембургском саду.

– И скажу, – воинственно начал он, встав во весь рост и застегнув трудно сходившийся пиджак на все пуговицы. – Совершенно точно осведомлен, что буквально совсем недавно Президент узнал обо всем, что творилось вокруг меморандума. И то, как я понимаю сейчас, в весьма препарированном виде. Причем мой тезка из Администрации Президента и директор ФСБ требовали санкции на более активные действия против гарантов меморандума. Не получили!

– Простите, Илья Сергеевич, я что-то не поняла, – похоже, искренне удивилась Татьяна. – С ваших слов получается, что окружение Президента до сих пор не в курсе, что их начальник тоже числится среди гарантов меморандума?

– Выходит, так. Но сами понимаете, ручаться я не могу.

– Такое вполне возможно, – неожиданно сказал Хохлов. – По моим косвенным сведениям, ближний круг Президента сначала негласно санкционировал охоту за экземплярами меморандума и их держателями. Хотели, как у нас часто бывает, выслужиться. Представляете, раскрыть заговор?! И преподнести всю эту информацию кому следует, на блюдечке с голубой каемочкой.

– Чушь. Не верю, – запузырился Эленский.

– Это ваше право, – не стал что-то еще доказывать Суворов. – Если на то пошло, Президент прямо дал понять, что хотел бы знать, какие такие приводные ремни запустили операцию «Меморандум».

– Вот и скажите, что виной тому – исключительно его персональные действия. О них здесь и до моего прихода говорилось немало, и в моем присутствии – тоже.

– Разумеется, скажу. – Илья Сергеевич не оставил никому сомнений, что выполнит это. – По возвращении в Москву доведу до его сведения.

– Ваша информация кое-что меняет, – несколько отстраненно заметила Таня. Каким-то странным взглядом она посмотрела сначала на отца, перевела его потом на мужа, а затем – на Огнева. – Если Президент о чем-то в неведении, то в неведении могут пребывать и другие люди. Даже среди присутствующих, – сказала она загадочно.

– Это точно, – заметил Борис Николаевич. – Но открывать глаза, сделай одолжение, будешь после ужина. А то я уже не могу. И потом, я давно не видел мою супругу. Она, наверное, думает, что меня потеряла.

Все охотно согласились с тем, что пора ужинать. Только президентская дочь и мужчина, в котором ей нравился неукротимый характер, выглядели явно недовольными. Когда гости покинули виртуальный сад, чтобы дать возможность прислуге сервировать стол к ужину, Духон краешком глаза заметил, что Таня и Огнев отошли к углу, противоположному выходу из зала. Чтобы им не мешать, он вежливо удалился.

Зато чуткий микрофон за воротником дворецкого, ловко установленный майором Понсеном, безошибочно выделил русскую речь среди звона сервировочной посуды и приборов, перетаскивания кресел и прочей предобеденной суеты.

– Не делай этого, Таня, – жестко и безальтернативно, словно это был приказ, говорил ей Огнев.

– А я думала, ты меня поддержишь, – без какой-либо тени сомнения ответила она.

– Таня, ты не понимаешь, что тогда это решение было не только твое. И согласие не только твое. Это было общее решение. Это, в конце концов, был политический выбор для всей страны.

– Это мы решили, что нужно стране, – спокойно, как будто речь шла о чем-то самом обычном, возразила она. – А может, стране нужен такой Президент, как нынешний? Или какой-то другой? Зачем страну насиловать? Зачем меня насиловать? Ради страны? Ради нас? Так пойми, я не хочу! Я хочу совсем другой для себя доли. Я давно стала бабой, наконец. Ты это понимаешь?

Напор и страсть, с какими Таня произнесла последние фразы, заставили Огнева взять ее руку в свою. И холеным указательным пальчиком прикоснуться к ее губам. Это могло означать что угодно. Мол, не надо громких слов. Или: здесь не место. Но она неожиданно резко и холодно остановила этот порыв.

– Это не каприз. После обеда я все равно скажу о секретном приложении к меморандуму. Пусть хотя бы все знают. А там посмотрим.

– Не делай этого, Таня. Еще раз прошу тебя. – Огнев говорил вкрадчивым голосом отчима датского принца Гамлета: – «Не пей вина, Гертруда»…

Татьяна недобро отмахнулась и направилась к выходу:

– Я думала, ты меня поймешь. Но, увы…

Ни он, ни она не обратили внимания, что сад, в котором они находились, превратился в белоснежный зал, украшенный лепниной, выполненной в классическом стиле, с тяжелыми темно-зелеными гардинами на окнах, со строгой позолотой ваз и канделябров. Обоим сейчас было не до творческих упражнений господина Мартена.

Глава 9

В отеле «Нормандия» светились три окна. Никто из московской бригады оперативников так и не сомкнул глаз. Только водители, просидевшие весь минувший день за рулем, спали беспокойным сном. И еще Мацкевич, учитывая его далеко не юный возраст, позволил себе поспать часа три.

Именно в эти три часа руководитель бригады Попов предпринял попытку изъять кассету из записывающего устройства, которое накануне вечером было спрятано в машины местного булочника. Он буквально силой вытолкнул Виктора Понсена из отеля, чтобы тот смотался к Мартену и сменил кассету. И сколько майор ни уверял, что запись может безболезненно осуществляться хоть целые сутки напролет, Попов настоял на своем.

Деревня глубоко спала праведным сном. И лишь когда майор свернул за поворот, сразу увидел искры из трубы над одним из домов. Лето, а топят, удивился он подобному расточительству. Умеют жить французы!

Приблизившись, он разглядел группки людей, гуляющих по парку. Виктор никак не ожидал застать в столь поздний час прогулку высокопоставленных московских гостей. Ему просто было невдомек, что после тяжелых во всех смыслах этого слова посиделок в виртуальном саду Мартена людям просто захотелось на воздух теплой нормандской ночи. Откудато сбоку доносились пряные запахи готовящейся на открытом огне еды. От этих запахов у майора засосало в пустом желудке. Подкинуть в него иной еды оказалось делом невозможным: в восемь вечера в Гасе вся торговля заканчивалась, а в баре отеля предлагалась лишь легкая выпивка.

Понсен окончательно понял, что выполнить приказ начальника невозможно. По парку постоянно бегала прислуга, из чего майор сделал вывод, что ужин еще не закончен, а может, и не начинался.

Тем не менее любопытство взяло верх, и он двинулся дальше, предусмотрительно перейдя с правой обочины дороги, вдоль которой, собственно, и шел забор, на левую, которую практически не доставали блики света, исходящие от фонарей и окон. Пройдя еще несколько шагов, Понсен остановился как вкопанный. До него донеслись обрывки фраз двух теней, стоявших близко к решетке ограждения парка.

– Жаль, что нам не удалось поговорить перед началом встречи. Понимаете, я нахожусь в каком-то вакууме. Своим визитом ко мне Умнов не то что напугал, но сбил ориентиры. Вы же понимаете, мне уже за семьдесят. Не тот возраст, чтобы играть в партизан.

– Это понятно, и все же, если откровенно, что вы думаете, Степан Ефимович?

– Все это дурно пахнет. Может, вы знаете нечто такое, что толкает вас к более открытым действиям? Тогда объясните. Я же понимаю, что вы играете в нашей встрече далеко не последнюю роль…

Мужчина, которого, в отличие от собеседника, Понсен сразу признал – это был Духон, снова закурил:

– Что объяснять? Что страна в глубокой ж..? Тут, в Нормандии, я как бы со стороны смотрю на многое. Может, Президенту говорят другое. Но здесь, на Западе, нас, откровенно говоря, ни во что не ставят. И заметьте, здесь отчетливо видят, как страна откатывается в прошлое. А ведь еще пять – семь лет назад смотрели с надеждой. Пусть с робкой, но все же с надеждой. Да что я вам рассказываю. Вот Президент недавно к вам приезжал? Так?

– Верно, приезжал. Только к чему это вы вспомнили?

– А к тому, что, находясь рядом, вы смотрели на него с тихим обожанием. Но стоило ему уехать со своей камарильей, как снова вы в сомнениях: туда ль идем мы с Пятачком?

Степан Ефимович Дедов, а это именно он уединился с нормандским затворником-олигархом, хотел было что-то возразить. Даже по-старчески крякнул, словно прочищая горло. Но Духон его остановил:

– Не надо со мной полемизировать. Это вы оставьте на десерт и полемизируйте сколько хотите с Эленским, Бурнусовым, Огневым, Ураловым, наконец. По отдельности с каждым или со всеми сразу. Как угодно. Со мной не надо. Я есть хочу и поэтому ужасно злой. Вот, кстати, о еде. Сейчас я знаю только одно – что жутко хочется есть. Если бы я так же точно знал обо всем, что мы здесь обсуждаем! Увы. Мой желудок убедительно требует: еду давай. И все мне ясно. Душа моя, простите за высокопарность, особенно к ночи, можно сказать, тоже кричит. Но знаете, как-то невнятно. Неубедительно.