Ирина Муравьева - Веселые ребята Страница 61

А сколько людей заболевает! Сколько их, честно говоря, сходит с ума! И летом, представьте себе, как назло, летом! Когда на лесных полянах расцветают крупные и холодные ландыши.

Бедная Галина Аркадьевна сошла с ума в последний день учебного года. В теплый сияющий день. Когда все, что могло распуститься, уже распустилось, и все, что должно было заблагоухать, заблагоухало. Надо сказать, что Галина Аркадьевна в этом году вообще очень сдала. Мигрени ее так участились, такими они стали гулкими, что Галина Аркадьевна начала на всех обижаться. Больше всего она обиделась на Михаила Вартаняна, увидев его во время большой перемены на школьном дворе с невысокой черноглазой девушкой в очень короткой черной юбке. После этого Галина Аркадьевна всем велела остаться на классный час. Приближались экзамены, в воздухе парило, хотелось поскорее добраться до дому, раздеться, умыться холодной водичкой, выпить лимонаду или квасу — если есть, конечно, — включить телевизор, а не сидеть седьмой урок подряд за раскаленной партой, прилипая жаркими форменными брюками и подолами к клейкой от жары скамейке.

— Сегодня, — сказала Галина Аркадьевна, и на шее ее напружились жилы, — мы будем разбирать поведение Михаила Вартаняна.

Вартанян вспыхнул и изумленно завертел головой.

— Который, — с ненавистью сказала Галина Аркадьевна, — думает, что ему все позволено! Думает, что наша школа будет до скончания терпеть его издевательства! Который прене… пребе… — Она, судя по всему, хотела сказать «пренебрегает», но запнулась. — Который пребенегает всеми… за… — Опять она споткнулась на каком-то слове и, в ужасе выкатив глаза, остановилась. — Я прелагаю, — Галина Аркадьевна испуганно перевела шумное свое дыхание, — я пригладаю про-ло-го-вать!

Ни жив ни мертв сидел перед безумицей 8-й класс «А». Так тихо сидел, что, если бы пчела, впившаяся в цветок герани и оттого замолчавшая, продолжила свой полет и свое басовитое размеренное пение, оно, пение это, было бы единственным звуком во всей комнате.

— Что, — захохотала Галина Аркадьевна, — боитесь? Думаете, он вас всех скушает? А вы не бойтесь! Госолуйте! Госолуйте, я вам говорю! Го-со-луй-те!

— Кранты, — тихо, себе под нос, сказал кривоногий Алексей Сучков, сын тети Маруси, уборщицы.

— Это кто был? — закричала между тем Галина Аркадьевна, подскочив к Вартаняну. — Эта во-т-та кто был? В черной бубочке? — и она, кривляясь и гримасничая, изобразила руками короткую юбку.

— Ребя, — сказал Лапидус, — надо кого-нибудь позвать.

Карпова Татьяна, хлопнув дверью, выскочила в коридор. Через минуту она ворвалась обратно в сопровождении Людмилы Евгеньевны и Маргариты Ефимовны.

— Что такое с вами? Что вы? Успокойтесь! Галиночка Аркадьевна, — залепетали было белые как мел педагоги, — что это с вами?

Галина Аркадьевна оборотила на вошедших окровавленные глаза.

— Нет, ну как вам нравится? — разгневанно спросила она. — Я выхожу, а он любезничает! А она вот-т-та в такой бубочке! Мы его здесь не потерпим! Мы все как один… Мы уже просо-ло-го… — она махнула рукой (все равно, мол, не выговорю!). — Вот как мы его! — Она показала Вартаняну кулак и засмеялась.

«Скорая помощь» приехала довольно быстро, минут через двадцать. Все это время безумная женщина возбужденно рассказывала собравшимся про то, как она засекла негодяя Вартаняна с незнакомой, не нашей девушкой в короткой «бубочке».

Санитаров было двое на одного доктора, который быстро приблизился к Галине Аркадьевне, двумя волосатыми своими пальцами оттянул ей левое веко, щелкнул языком — и не успела больная опомниться, как ей уже скрутили, как преступнице, руки за спиной, набросили на нее застиранный, сизого цвета, длинный балахон и, не слушая рева и визга, уволокли на улицу.

Весь 8 «А» высыпал следом, и перед остановившимися его молодыми глазами прошла страшная в своих подробностях картина, состоящая из ревущей и, как ребенок, упирающейся Галины Аркадьевны, которая пыталась увернуться, чтобы искусать санитаров и грубого волосатого доктора, на ходу вытащившего откуда-то шприц и быстро, прямо через сизый балахон, всадившего укол ей в руку, так что она вдруг умолкла и покорно, как овечка, сама залезла в машину. Один санитар вспрыгнул следом, а другой остался рядом с машиной и закурил, пока доктор втолковывал что-то дрожащей как осиновый лист Людмиле Евгеньевне.

Наконец машина отъехала, оставив после себя на асфальте недогоревший окурок и слабый запах дезинфицирующего раствора.

Педагоги посмотрели в лицо 8 «А». 8 «А» посмотрел в лицо педагогам.

— Расходитесь, — прыгающим ртом сказала Людмила Евгеньевна, — идите домой и начинайте готовиться к экзаменам.

Какие уж тут экзамены! И что — главное — в них толку? Какая нам разница, что два пешехода — в черных плащах, черных шляпах, под черными зонтами — вышли одновременно навстречу друг другу из пункта А в пункт Б и из пункта Б в пункт А? Какое нам дело до того, встретятся они или нет, если и так понятно, что тот, который из А, не любит и никогда не полюбит того, который из Б, даже если они и встретятся? Если же вдруг полюбит или — что тоже бывает — узнает в этом, под зонтом, пришедшем из Б, своего родного брата или младшего сына, покинутого им вместе с разлюбленной женой двадцать лет назад у незнакомого поселка на безымянной высоте, — если такое, не дай Бог, случится, разве ему, пришедшему из А, будет легче? Да нисколько! Это он в первый момент только, может быть, закричит «Сергей!» или там, к примеру, «Алеша!», а потом, когда нужно будет куда-то идти, где-то есть, пить, во что-то одеваться, тут-то и начнутся все проблемы! Ведь именно так целая жизнь и устроена! Сначала «ах!», «ох!», а потом — отпустите меня! Знать я тебя не знаю! Шел себе из пункта Б, ну и иди! Я при чем?

Так что в книжках одно, а в жизни, как говорится, совсем другое. И никто тебя ничему не научит, пока сам не разберешься. А только-только начнешь разбираться, тут тебе говорят: «Вон, — говорят, — на горизонте синий троллейбус, видите? Ну так вот он за вами».

И всё. Хочешь не хочешь, полезай. Потому что если он синий, значит — последний.

«Осторожно, — говорят, — двери-то закрываются. Вы что, не видите?»

Все пять экзаменов молодой Орлов сдал на «отлично». Стиснул зубы, не спал ночами, наизусть всю эту чепуху выучил. Даже к Наталье почти не заглядывал. Мальчик Иванов завалил алгебру. В девятый перевели, но с переэкзаменовкой в конце августа и, как всегда, со скандалом. Вообще скандалов было много в этом году: что зимой, что весной, что летом, едва начавшимся. Хотя вот Индию с Пакистаном помирили все-таки. И на том спасибо.

Отец Валентин и Марь Иванна, недавно и почти одновременно умершие, очень старались помочь оставшимся посреди скандалов и огорчений обожаемым своим людям. Отец Валентин, грешная душа которого проходила через многие мытарства и которому многое припомнилось из тех ошибок, которые он наделал, будучи земным человеком и духовным пастырем других людей, денно и нощно печалился за Катерину Константиновну, еще больше похудевшую и побледневшую, которая каждую неделю приходила к нему на могилу, протирала влажной тряпочкой свежеобструганный крест, поливала из лейки ею же и посаженные оранжевые цветочки.

— Что ж ты, Валя, меня не отпустишь никак? — грустно спрашивала его Катерина Константиновна, сидя на скамеечке и подперев обеими ладонями светлую свою, коротко остриженную голову. — Подожди хоть, пока я сама к тебе приду!

И опять перед мысленным взором ее проплывал сон, который и в самом деле являлся Катерине Константиновне слишком даже часто, чтобы не запомнить его во всех подробностях. Снился ей этот же самый свежеобструганный крест, который она каждую неделю навещала, — только огромный, гораздо больше того, который в качестве временного памятника поставили на могиле отца Валентина. Но (вот в чем мука ее была, вот от чего просила Катерина Константиновна освободить ее хотя бы временно!) видела она вцепившегося в этот крест дорогого своего любовника, который, прижавшись к перекладине лицом и грудью, умолял, чтобы его куда-то впустили, а его, бедного, не впускали. Катерина Константиновна и панихиды за упокой заказывала, и свечки ставила, — ничего не помогало.

Однажды она все-таки не выдержала и поделилась своими тревогами с матерью. Случилось это, правда, не на ровном, как говорится, месте. Бабушка Лежнева, милая и добрая мать отчаявшейся Катерины Константиновны, была в этот день занята совсем другими вещами. Видя, что дочери ее необходимо время, чтобы справиться с обрушившимся горем, и нет у нее, то есть у дочери, сил заботиться как следует о подрастающем и непростом сыне Геннадии, бабушка Лежнева решила сама о нем позаботиться. Первым делом нужно было купить молодому подрастающему Геннадию приличный костюм, который стоил несусветные — по представлениям бабушки Лежневой — деньги. Пожевав нежными и тонкими своими губами, бабушка Лежнева собрала все, какие у них были, оставшиеся от прошлого серебряные ложки, ножи и вилки, аккуратно их пересчитала, сложила в коробку из-под Катенькиных босоножек и отправилась в ломбард. Очередь в ломбард была длинной и утомительной, бабушка Лежнева стояла сперва во дворе, на утренней золотистой жаре его, потом на неприятной и несвежей, пахнущей известкой и человеческим потом лестнице, потом, наконец, уже непосредственно в большой, плохо освещенной электричеством — окна были немытыми, солнца не пропускали — комнате. Люди вокруг тоже были плохо освещенными, немытыми, со злыми и несчастными глазами. Попадались среди них, правда, и так называемые перекупщики, в основном цыганского и вообще южного происхождения, — во множестве золотых украшений на шее, в ушах и на пальцах, но этих бабушка Лежнева боялась настолько, что даже прятала глаза и отворачивалась, когда золотом украшенные южане подходили близко и просили ее показать, что в коробочке. Проведя таким образом шесть часов в ломбарде, бабушка Лежнева получила огромные деньги и решила сегодня же обеспечить внука Геннадия приличным болгарским или, может быть, если очень повезет, югославским костюмом и отправилась в тот же самый магазин на Смоленской набережной, где она в прошлом году купила Геннадию две импортные мужские сорочки.