Томас Пинчон - Винляндия Страница 61

— Значит, это правда — он работал на вас.

— Против вас, хм? Твоё враньё про него оказалось правдой? — И близко так не потрясённая, как ему бы от неё хотелось, Френези видела, что если Драп её обводил вокруг пальца, значит, так же поступал и Бирк, это от неё скрывая. Мальчики. Увлечённая этой нитью размышлений, она даже не заметила, когда Бирк его выложил, но опа — и вот он, идеально в фокусе, комплексно высвеченный, мифический, латентный и твёрдый одновременно — предельно матовый, «смит» из реквизиторской, «шефский особый», утаённый от тиглей и коллекционеров как раз для таких заданий.

— Бирк…

— Это всего лишь реквизит.

Она тщательно осмотрела его спереди.

— Он заряжен.

— Когда рассыпаются эти левацкие детские игры, всё может стать опасно.

— А ты переживаешь за мою безопасность, Бирк как это мило, но ладно тебе, это же просто рок-н-ролл.

Глаза его переполнились желатиновыми слезами, а голос повысился тоном.

— Рано или поздно, оружие выхватится.

— Я в это не верю.

— Потому что у тебя никогда не было пушки… а вот у меня была всегда.

— Я даже не знаю, как пользоваться.

Он рассмеялся, оскорбительно ретро-студенчески заржал.

— Это ничего. Я только хочу, чтобы ты Рексу его доставила.

— Рексу?

— Он не знает, что от меня, не волнуйся, он по-прежнему «чист», я в курсе, что такая разница для тебя важна. Просто хочу, чтоб он там был, на месте, в хозяйстве, хм?

— Я не могу принести в дом оружие.

— Но камеру же можешь. Неужели не видишь, два разных мира — один всегда включает в себя камеру где-то, а другой всегда включает пистолет, один понарошку, другой реальный? Что если это какая-то развилка у тебя в жизни, на которой надо выбирать между мирами?

— Значит, я либо писей прикроюсь, либо стану курьером смерти, ухты, роскошный же ты мне выбор предлагаешь. — Кто это мудак вообще?

— Даже потрогать его не хочешь? Хотя бы понять, как он на ощупь?

— Твёрдый и, может, немного в смазке, судя по виду.

— Но на самом же деле ты не знаешь, хм? И боишься, но в то же время… тебе любопытно. Тяжёлый ли? Что произойдёт, если я его потрогаю тут, или тут…

— Отпусти меня, Бирк, — её голые ноги отбивались, сверкая в смазанном солнечном свете, когда он притянул её руку полежать на огнестреле. И подождал, пока в руке её не почувствовал уступки, только после этого свою убрал. А её осталась. — И, — очи долу, — я должна подойти к Рексу и просто — передать ему что-то при этом или как-то?

— Только чтоб он стал физически его.

У мужчин всё так просто. Если не про Суй Внутрь, так про Бери Пушку, вариация, позволяющая Совать Внутрь издали. Подробности как и когда, из одного рабочего дня в другой, и составляли их реальный мир. Унылый, спору нет, но гораздо более упрощённый, а кому повредит упрощённость, приводящая взыскующих в пустыни, рыболовов к ручьям, мужчин на войну, соблазнительное обещание. Очень не хотелось бы ей признавать, какая часть всего этого сводилась к пенису Бирка, прямолинейно восставшему, если пример выбирать наобум.

Первым порывом у неё было отринуть эту бесхитростную формулу, вообразить, что, с пушкой в доме, правда на 24 кадра в секунду, в которую она по-прежнему верила, найдёт себе некий иной уровень истинности, поинтенсивней, так она себе говорила. Освети тут этого ‘уесосика где-то восемь к одному, смягчи зеркальные пересветы, начни с тугого крупного плана… потом отступай, вводя красивую, смертельную штуковину в общий план сегодняшнего сборища, трансформируй кадр, возвращаясь наконец к незримым присутствиям и неизбежным условиям того, что, до сих пор освещавшееся ею и делавшееся зримым, было всего лишь призраками…

Обращённая и обращающаяся — свет с моря, правды и неправды, перенятые ею у Хаба и Саши, приливы тяги, что Бирк, её непостоянная луна, приносил и отбирал… у него-то всё будет, ебучка мелкая всё по-своему к себе подтянет, потому как отныне, хоть они и посейчас время от времени притворяются, оба знали, что ей торговаться больше нечем. Он её не пощадил даже с тем, что она первым делом поклялась ни за что не совершать — в какой-то момент ей пришлось предстать перед большим жюри, в городе, днями вдали, где трамваи бегали под закопчённой чёрной паутиной, растянутой во все стороны, и все перепонки собирались к пустынно-жёлтой плазе в центре города, вагоны выкрашены в жёлтый на оттенок солнечней мостовой и окантованы каким-то тёпленько-зелёненьким — несущие тросы, оттяжные подвески и контактные провода, растущие из кронштейнов на деревянных столбах, дрожали и пели, и отбрасывали тени замысловатой лягушачьей узловатости, а искры хрустели, почти невидимые в палеве дня.

Её провели внутрь, по низким гипсокартонным коридорам, никак не разглядеть, с кем ещё делится подразделённое здание. Большое жюри уже знало её историю. Дача показаний заняла несколько дней, но всё было для проформы. Она пыталась наблюдать за белыми мужскими лицами, хоть и старалась не слишком вроде бы дерзко — воображать, как они выглядели бы на плёнке, эти солидные и добрые граждане. Каждое утро она к ним входила удолбанной, на завтрак лишь два или три транка замедленного действия да немного растворимого кофе, это поверх наркотического комбо вечером накануне, который к побудке ещё не вполне выветривался. Просыпалась она в простынях, от которых несло уксусом, мотельное бельё в самом первом свете утра, сквозь дюймы пространства под металлической дверью сочится холод, на другой кровати ещё один силуэт в темноте, пахнет сигаретой, долгие минуты знания, что она тут, но не кто она.

М-Р ВОНД: Как бы вы охарактеризовали поведение объекта в этот последний период?

МИСС ВРАТС: Последние…

М-Р ВОНД: Последние несколько дней его жизни.

МИСС ВРАТС: Более и более… нестабильное. К тому времени он хотел только выйти — но чувствовал, что в западне.

М-Р ВОНД: Он вам не показался… под контролем кого-то другого? Выполняли приказы, что-нибудь такое?

МИСС ВРАТС: Он считал, что его вынуждают. Всё время повторял, что они его «заставляют».

М-Р ВОНД: И кого вы понимали под «ними»?

МИСС ВРАТС: Я думала, он про — не знаю, людей.

Не тот ответ, которого хотело жюри, но ради Бирка его спустили ей с рук. Да и вопрос Френези был не важен. Она с трудом понимала, чего от неё хотят. Может только перед ними появиться, больше ничего. Никто и не пытался проследить, откуда взялся револьвер. Во всём сюжете он остался чуть ли не сверхъестественным членом — созданием, что возникает только для того, чтобы дело было сделано, а после исчезает. Никаких росписей в бланках выдачи, никаких записей в журналах регистрации, никаких баллистических тестов или серийных номеров. Но к ужину того предпоследнего дня он оказался в сумке Рекса из воловьей шкуры, с бахромой. Рекс вроде как должен быть где-то не тут и, впервые на чьей угодно памяти, сумка с ним не пошла. Вместо этого сидела, вместе со своим суггестивным бугром, развалясь, на тахте индийской выбивки, словно гость, заглянувший остаться надолго.

На Драпе были сандалии с носками в ромбик, отход от той хиповости, которую Френези только что начала считать очаровательной, и он пил один за другим шприцеры из креплёного демографического вина, аналогичного «Ночному поезду» или «Энни Зелёные Ручьи», но рассчитанного на баррио[108], известного под маркой «Панчо Бандидо». Сидел он на полу, неудобным лотосом, который так никогда и не доведёт до совершенства, локти на коленях, голова в ладонях.

— Чуть больше агрессухи, — приветствовал он Френези, — и знаешь, что?

— Ну, так может, тебе расслабиться, — вот как её участие в диалоге зафиксировал транскрипт ленты наблюдения, — потому что беды твои заканчиваются, и ты теперь вне всего.

Он медленно поднял голову посмотреть на неё. Она никогда не видела у него таких глаз.

— Они тебя прислали мне что-то сказать, в чём дело. — Кого, ещё раз, поняла она под этими «они»?

Из «24квс» появились не все. В студгородке что-то творилось, митинг или общее собрание, и ДЛ была там с «Арри» и Зипи с заводным «Болексом» — смотрели, как будет развиваться. Никаких плакатов или объявлений, да и ниоткуда больше не могла теперь поступать информация, только само сборище, в падающей тьме и смятенье без предела, вокруг фонтана на Плазе, где НР3-ники в юности своей куролесили, обдолбанные и нагие. Теперь же, с вознёсшимся силуэтом Памятника Никсону на фоне заката, с мегафонами, незримо крякавшими на севших батарейках, никто вдруг больше не узнавал никого в лицо, все разъединены в море чужаков. Общее ощущение, о котором сообщалось впоследствии в интервью, было чистого откола впереди, совсем рядом, от всего, что им известно. Кое-кто говорил «конец», кто-то «переход», но все чувствовали, что на подходе, как-то так смог с неба давил, безошибочно, как ожидание перед каким-нибудь затмением в климате землетрясения.