Чарльз Сноу - Пора надежд Страница 61

Перед началом этого совещания я заметил, что Гетлиф почему-то отворачивается от меня и смотрит только на других стажеров. Но я продолжал горячо надеяться. Надежда не покидала меня все время, пока он воспроизводил длинный отрывок из моей последней справки. Я только мысленно упрекнул его за то, что кое-где он, как всегда, напутал. Затем, глядя в стол, Гетлиф сказал:

— Пожалуй, здесь следует упомянуть о помощи, которую я иногда получаю от моих стажеров. Разумеется, я даю им указания о том, в какой плоскости следует осветить дело, я читаю их billets doux,[6] советую, как удачнее выразить мысль. И иногда эти молодые люди делают за нас часть нашей кропотливой работы, — вы знаете это, джентльмены, не хуже меня! Так вот и в данном деле один из второстепенных аргументов… Было бы, конечно, нелепо утверждать, что я сам не додумался бы до этого, наоборот, соответствующие аргументы уже были изложены мною черным по белому, и тем не менее мне хочется сообщить вам, что я был очень рад, когда до них собственным разумением дошел мистер Эллис!

И Гетлиф поспешно продолжал излагать существо дела.

Я был взбешен. Вечером, встретившись с Чарльзом Марчем, я поделился с ним своими огорчениями и горько посетовал на характер Гетлифа. Он впервые так обвел меня вокруг пальца. Я был слишком возбужден, будущее представлялось мне таким страшным, а потому мне и в голову не пришло, что Гетлиф обманывает не только меня, но и себя. Это был человек, склонный к великодушным порывам, которые он, однако, глушил в себе, ибо, как только принимался обдумывать свои поступки, на сцену выступали осторожность, хитрость и лукавство. Они-то и одерживали в нем верх. Хотя прошло уже немало недель и месяцев со времени моего поступления в контору Гетлифа, я все еще не нашел правильного подхода к нему. Я не был уверен в том, что он выполнит хотя бы одно из своих обещаний, и не знал, как заставить его выполнить их. Гетлиф просто не мог не давать обещаний, как не мог не пытаться от них увильнуть.

Чарльз Марч, проходивший стажировку в другой конторе, нередко ходил вместе со мною в суд, чтобы посмотреть, как Гетлиф ведет процесс. Однажды мы сидели в 4-м отделении Верховного суда. Все протекало по давно установившемуся шаблону. Гетлиф едва не опоздал к началу заседания. Он влетел в зал, шаркая ногами, растрепанный и красный; вид у него был, как всегда, загнанный, грязный парик сбился набок, в руке он сжимал бумаги, Но вот он начал говорить и, глядя на него, временами казалось, что он нервничает, а временами — что он совершенно спокоен. Говорил он далеко не блестяще, сильно уступая в красноречии своему оппоненту. Скрипучий голос его был еле слышен даже в таком небольшом помещении, и все же Гетлиф сумел завоевать симпатии большинства присутствующих.

Во время перерыва на ленч мы с Чарльзом Марчем прогуливались по аллеям парка и обсуждали Гетлифа: мы с презрением называли его бездарностью и завидовали его успеху, не скрывая своей злости и Недоумения по поводу того, каким образом он этого добивается.

А вечером, зайдя в кабинет к Гетлифу, я заставил себя поздравить его с успехом. Гетлиф с важным видом посмотрел на меня.

— Мы должны быть счастливы, если имеем возможность помочь клиенту, — сказал он. — Ведь легче всего забыть, что выиграть дело больше в интересах клиента, чем в наших. Поэтому нужно быть очень осмотрительным.

— Но независимо от этого выиграть дело все равно приятно.

Лицо Гетлифа расплылось в улыбке.

— Конечно, приятно, — сказал он. — Ничто так не поднимает духа, как успех.

— Надеюсь, что когда-нибудь и мне доведется испытать подобные ощущения, — заметил я. — Если, разумеется, представится случай.

Гетлиф весело рассмеялся.

— Представится, мой мальчик, конечно, представится! Учтите, что наша почтенная корпорация возникла не вчера, а еще до царствования его величества Эдуарда Третьего. С тех пор в нашей профессии никто не проявлял спешки. Так что наберитесь терпения и делайте вид, что вы вполне довольны жизнью. Все мы через это прошли. В конце концов это идет нам на пользу. Но вот что я вам скажу, Элиот, — доверительным тоном продолжал он. — Правда, я не часто говорю это людям вашего положения. Так вот; я не вижу причин, которые помешали бы вам в будущем году зарабатывать себе на сигареты. И даже — правда, редко, очень редко — на сигары! — Он благодушно улыбнулся мне. — Да, приятно жить, когда все, что нужно, сказано и сделано!

Много лет спустя я понял, что, когда я стажировался у Гетлифа, я по невежеству недооценивал его как адвоката. То, что мы с Марчем, прогуливаясь по саду Темпла, возмущались его успехом, было вполне естественно. Однако (как ни трудно было нам, молодым адвокатам, с этим согласиться) Гетлиф обладал такими жизненно важными качествами, каких не было у нас. Мы переоценивали глубину и ясность своего ума и презирали Гетлифа за путаницу в голове. Но мы еще не обладали достаточным житейским опытом и потому не знали, что своим успехом люди обязаны отнюдь не уму, Гетлиф был путаник, однако преуспевал гораздо больше своих коллег, значительно превосходивших его умом, ибо был остер на язык и жизнерадостен, со всеми приветлив, любезен, не отличался особой сдержанностью в выражении чувств и любил свою профессию горячо и бесхитростно.

Однако нам с Чарльзом Марчем, преисполненным высокомерия юности, считающей, что ей нет равных по интеллекту, трудно было увидеть эту истину и тем более примириться с нею. Кстати, мне приходилось мириться не только с этим. Я, например, обнаружил у Гетлифа болезненную, доходящую до смешного скупость. Ему стоило физических страданий подписать чек или расстаться хотя бы с одной монетой. По вечерам, после очередного заседания, мы вместе заглядывали иногда в бар «Физерс», чтобы выпить по кружке пива. И как-то получалось, что платил за пиво всегда я, хотя доход Гетлифа составлял по крайней мере четыре тысячи фунтов в год, а мой — всего двести фунтов.

Да, первый год моего стажерства оказался не из приятных. Я тревожился, часто впадал в уныние. Вечера, которые я проводил с Чарльзом Марчем, были единственной отдушиной, когда я забывал о тревожных мыслях. И не только отдушиной — они значили для меня много больше. Чарльз стал моим лучшим другом. Он ввел меня в общество состоятельных людей с прочно установившейся репутацией, — людей, с какими до сих пор мне не приходилось общаться. История его жизни, как и история Джорджа Пассанта, настолько завладела моим воображением, что я решил рассказать о ней особо, вне связи с моей жизнью. Здесь же я лишь упомяну, что в первый год моего пребывания в Лондоне я стал бывать на обедах у родителей Чарльза на Брайанстон-сквере и в особняках его родственников, живших по соседству. Это представлялось мне единственной удачей, которой я добился за минувшие месяцы.

Из этих особняков я возвращался к себе, в свою неуютную квартирку. Помимо встреч с Чарльзом, никаких иных развлечений у меня не было. Обычно я засиживался допоздна в конторе, потом шел пешком по Кингсвей, через Блумсбери, обходил Бедфорд-сквер, усыпанный опавшими с платанов листьями, затем шагал мимо ресторанов на Чарлот-стрит и, свернув на Конвей-стрит, доходил до дома номер тридцать семь, на первом этаже которого помещалась парикмахерская, а на третьем — моя квартира. Открыв дверь, я прежде всего смотрел на столик в прихожей. На него падал свет с лестничной площадки, и я мог, не тратя времени на поиски выключателя, проверить, нет ли письма или телеграммы от Шейлы.

Войдя в гостиную, я всякий раз зябко ежился. Мне не по средствам было поддерживать весь день огонь в камине, а моя квартирная хозяйка, любезная, но бестолковая женщина, никак не могла запомнить, когда я по вечерам сижу дома. Чаще всего на столике в прихожей ничего не оказывалось, надежды мои тотчас угасали, и гостиная словно погружалась во мрак. Прежде чем отправиться в ближайший бар и съесть там на ужин сандвич, я опускался на колени и растапливал камин. Но и огонь не делал комнату уютней. В ней стояли два кресла с высокими спинками, обитые атласом, который уже начал протираться; перед камином, у коврика — старый жесткий диван, на котором я держал свои книги и бумаги; стол с двумя стульями и, наконец, пустой буфет. Не лучше была обставлена и моя спальня, причем попасть в нее можно было только через лестничную площадку, которой пользовались и жильцы квартиры на четвертом этаже.

У меня не было такой уж необходимости отказывать себе в элементарных удобствах. Добавив всего каких-нибудь двадцать фунтов в год, я мог бы жить гораздо лучше. Я прекрасно понимал, что двадцать фунтов не составят большой разницы в сумме моего долга. Но, подчиняясь неодолимому инстинкту, я не желал прислушиваться к голосу разума. Я считал, что должен жить в таких условиях, которые постоянно напоминали бы мне, что я еще ничего не добился. Чем больше я буду страдать от неудобств, тем с большей целеустремленностью я стану работать. У меня еще будет время почивать на лаврах, когда я достигну своего.