Борис Евсеев - Пламенеющий воздух Страница 61

Чтобы от ощущения надвигающегося небытия избавиться, Трифон с головой нырнул в поток, с виду медленно, но внутри самой себя стремительно крутившейся карусели эфирного мира.

Прыжок получился несоразмерным. Напряжение — непосильным. От неслыханной скорости Трифон вмиг ошалел, из глаз побежали слезы, изо рта выпал и ненужным отростком повис язык, хлынула ручьем буровато-зеленая холерная слюна…

Тут же Трифон почувствовал: круговой, с туманными ответвлениями эфиропоток его вытолкнул и полетел своим путем: кружа каруселью, устремляясь ввысь пурпурно-серой колесницей…

В шаге от скоростного потока с превеликим трудом ухватился Трифон за стальную подвижную скобу, висевшую в палате, над койкой.

Двинуться вперед он не мог. Мог только видеть, как уходит поток, как мелькают по его краям чьи-то вьющиеся одежды, мельтешат гусиные лапки, оставляющие за собой густые и частые капли сладкой, а вовсе не убийственной, как на земле, крови…

Однако и назад — так вдруг показалось — хода уже не было.

Псиной приблудной заскулив, замер Трифон на койке, на краю бешеного эфиропотока…

Эпилог. ДАР НЕРАБОЛЕПИЯ

Ниточка и Варяжская Русь

Город Романов: утренний, безветренный, чистый. Висит себе на воздушных шарах, покачивается и горя не знает.

Бредут на работу сонные городские жители. Устало крадутся по переулкам ночные запоздалые гуляки. Жизнь понедельничная, вот она — рядом! И скоро выкинет, наверное, какое-нибудь еще коленце: с пьяным эфирным вихрем или дракой у морга.

И полетит звон, полетит гул, побегут круги перед глазами!

Но пока ничего такого нет. Правда, внезапно, при только что выкатившем свой обод заволжском солнце, из небольшой кургузой тучки, начинает сыпаться снег.

Снег мелкий, едва видимый и напоминает белую, то падающую всем скопом вниз, то взмывающую вверх, то внезапно кидающуюся в сторону мошкару. Под слабенькой завесой снежной мошкары город преображается. К примеру, начинают сверкать всеми цветами радуги вывешенные зачем-то над крыльцом «Музея овцы» воздушные змеи.

Но ни змеи, ни мошкара не могут завесить воспоминаний о прошедших днях, сбить с мысли о том, что не все в Романове тихо-мирно…

Как вихрь эфира, пронеслись эти романовские дни!

А точней, пронеслись они, как смесь пыльной бури, человеческой глупости, несказанной радости, сладкой приязни, наглого бахвальства, жалкого трындежа и бесподобного шелапутства.

Как будто взбрыкнувший Сивкин-Буркин, словно нахрапистый Рогволденок рассыпал по развернутому над городом небесному экрану 86 918 не ему принадлежащих, но им нагло присвоенных слов!

Но потом, скотина, перетрусил, захотел чужие слова и строчки стереть.

А строчки взяли и зависли. Не компьютер завис — сами строчки! Зависли и висят. И мне с шестого этажа гостиницы хорошо их видно. Вот сейчас возьму и кинусь за ними вниз, успев разок-другой с треском, как хвост китайского бумажного змея, часть этих строк на лету заглотнуть!..

Ошарашил? Взволновались? Смешно? Страшно!

Это снова я, Тима. Бывший лит-туземец, блогерюга и пока еще старший научный сотрудник «Ромэфира».

С мясом выдрал я из штанов у рыжего шпиона жучок-маячок, а с ним вместе и возможность повествовать про романовские дни и романовские ночи. А если говорить правду, то просто отобрал у Рыжего авторские права на воспроизведение моей собственной жизни любым печатным, аудио— и видеоспособом. Пускай отдохнет, пускай полученный от меня баллончик с искусственным эфиром понюхает!..

С того самого момента, как удалось сколупнуть «жучок» с одежды торгового шпиона (позволившего Лизке и Пенкрату искусать Трифона до крови, да еще и заразить ученого какой-то лисьей болезнью), я и начну.

Уже на следующее после Главного эксперимента утро добрая докторша по фамилии Кузькина доверительно мне сообщила:

— Ниточки больше нет…

Я грохнулся в обморок.

Только не думайте, что я упал на пол! Упал в кресло, близ которого на всякий случай, предчувствуя недобрые вести и чтобы создать картину, предусмотрительно встал.

Правда, грохаясь в кресло, умудрился я сильно стукнуться о подлокотник и только минуты через полторы, разминая ушибленный бок, услышал докторский сладкий голосок:

— …имела в виду — той Ниточки, к которой вы привыкли, больше нет!

Кузькина загадочно мне подмигнула и ушла.

«Иди, иди докторская колбаса», — нежно-ласково подумал я ей вслед и занялся собой.

Печень — болезненное место. Упадешь на локоть — ерунда. Стукнешься коленом — с детства привык. А тут — ноет и ноет, и нытьем доставляет не наслаждение, а горечь. И неохота о своей печени как о прекрасном месте сосредоточения очистительной энергии даже вспоминать.

Тут же запретил себе чувствовать боль, вскочил на ноги…

Про то, что я хуже всех — уже упоминалось.

Отрабатывая контур плохого дяденьки, я стал показывать окружающим, как меня перепачкала пыль, — а в больнице романовской чисто, очень чисто! — отряхая локотки на своем сугубо московском, в широкую полоску пиджачке. Но при этом от внутренней гнусности себя и одергивал, заставлял думать о высоком. К примеру, о том, как бы тут, в больнице, беспардонно не пошутить! Как бы своим обычным сардонизмом не оболгать притянувшую красотой и драматичностью минуту горя.

Плотно прижав ладонь ко рту, чтобы не проронить лишнего словечка, я минут пятнадцать расхаживал по больничному коридору.

Больные и медсестры проницательно смотрели вслед.

Но потом ладонь ото рта я резко убрал: новые мысли явились!

Я, конечно, был дико удивлен, — но первая мысль после слов докторши была не ядовитой, не гадкой и не какой-то гробокопательской.

Мысль была неожиданной:

«Ниточки нет, а живой эфирный ветер — он есть!»

Сразу же мысль свою я и подправил:

«Раз есть хоть какая-то Ниточка — значит, она и вообще есть! Вот только нужна ли она мне будет, такая, какая она теперь?» — не удержался я от соблазна поерничать.

Тут снова пробило на высокое: это у нас в Москве, ну, может, еще в Пшеничище, мертвая зона. А здесь, в Романове, особенно там, где прошелся эфирный вихрь, — зона живая!

Я даже остановился от этой мысли. Потом побежал к зеркалу глянуть: я ли это?

Лицо оказалась тем же. Но в глазах вместо пакостной лукавинки вдруг обнаружил я печаль! И тут сразу понял, как сильно за эти недели переменился. Может, даже перестал быть самим собой.

Последняя мысль понравилась. Надоело, знаете ли, быть говном. Только как натуру исправишь? А тут она сама — нате вам — стала исправляться!

Здесь понял и другое: переменили меня не Савва Лукич, не диакон Василиск, который, как сообщила вчера добрая Леля, может запросто оказаться моим единокровным братом, — переменил эфирный ветер. И зацепившаяся за его края, вроде живая, но, вполне возможно, уже и нет — Ниточка!

Мысль о переменах и об их источнике сперва испугала, потом обнадежила.

А обнадежив, снова толкнула к рассуждениям и эмоциям: это над Волгой — настоящий ветер! А у нас в городах: на площадях, в переулках, в коридорах горбольниц — просто жалкое поветрие. Может, инфекционное или даже моровое. Но скорей всего, — обычный вирусняк, состоящий из парикмахерской болтовни, компьютерных подначек, базарного вздора.

Даже поднимаясь к Ниточке в реанимацию — кузнечик Коля договорился, — я не мог этот вирусняк, этот смутный ветерок постукиванья и ябед от себя отогнать…

В отделении реанимации меня допустили только до стеклянной двери. Я приоткрыл ее и смотрел, как еще через одни двери, сквозь задраенный наглухо колпак барокамеры мне улыбается Ниточка.

«Жива! Улыбается! И ветер — ни при чем!»

Вихрями пронеслись в голове не сами слова — какие-то вздрагиванья слов.

Я закрыл дверь и поскакал зачем-то в «Ромэфир», в нашу славную, никому не нужную, в саду яблоневом контору.

По дороге встретились мне эфирозависимые.

Струп и Пикаш пересидели ураганный вихрь в морге. Вицула — в гараже на берегу Волги. Все трое были страшно злы и винили в происшедшем Дросселя и Селимчика. Они не знали, что Селимчик теперь узник совести, и поносили его почем зря. Мол, все из-за этих кавказцев, и т. п.

Я по-приятельски им напомнил, что Селим Симсимыч — азиат, рассказал про его заточение, и Струп с Пикашом минутно о Селимчике погоревали. Но потом опять напустились как бешеные.

От меня Вицула, Струп и Пикаш хотели только одного: доступа к эфирной гастроскопии и бесплатному вдыханию эфира искусственного.

Я дал им тысячу рублей на троих.

Эфирозависимые мягко слились, не сказав ни слова про морг, Трифона и Рому. А ведь все знали, хорьки, по лицам видел, что знали!..

В бисере пота и мелких помыслов доскакал я до нашей конторы.