Леонид Пантелеев - Верую… Страница 63

Письмо — продолжение предыдущего. То, что еще вспоминалось: уроки рисования, типы учителей и учительниц, мелочи быта…

«В „царские дни“ нам выдавали по 100 гр. хороших конфет в красивых коробочках с картинками. На масленицу и в дни каникул отличниц из двух старших классов возили в каретах в театр. На Рождество для старших классов устраивали бал…

Нам разрешалось иметь деньги на сласти, ленточки в косу и т. п. Деньги хранились у воспитательницы. За покупками ходила техничка».

А в следующем абзаце:

«Несколько слов об обслуживающем персонале — о тех, кто убирал комнаты, классы, стирал на нас и т. д. Это были девушки из „воспитательного дома“, так называемые „незаконнорожденные“…»

И еще ниже:

«Да, я же еще ничего не сказала о заведующей нашей школы. Это была пожилая высокопоставленная особа — княгиня Волконская, очень добродушная, простая в обращении.

Могла бы рассказать Вам о посещении „высоких гостей“, но о них, если хотите, напишу, когда Вы будете дома».

У письма опять два постскриптума:

«P.S. В раннем детстве для меня мучительны были мясные блюда: жую, жую, а проглотить не могу, а отец требует: „Пока не съешь все, сладкого не получишь и из-за стола не встанешь“ — да еще следит, чтобы я собаке не кинула. До слез доходило. Не заставляйте так свою Машеньку!

P. P. S. Училась я на 10-й линии В. О.».

Мне достаточно было разыскать у себя в шкафу путеводитель по Санкт-Петербургу за 1903 год, чтобы установить, что на 10-й линии Васильевского острова в доме № 3 помещался в то время Женский патриотический институт. То, что в этом институте, как и в других подобных заведениях, воспитанницы находились «на полном гособеспечении», сомнений у меня не вызывало, но я сильно сомневался в том, чтобы княгиня Волконская именовалась завшколой, что за воспитанницами наблюдали не классные дамы, а воспитательницы и что обслуживали девочек не горничные, а технички.

Неужели я не написал обо всем этом Наталии Сергеевне, не посмеялся над ее наивным камуфляжем? Не помню. Моих писем той поры, как я уже говорил, почти не сохранилось.

«…Как и уже писала, наш класс в национальном отношении был сильно смешанный. Для католичек, протестанток, мусульманок приходили их служители культа на особые уроки и требы. Мусульманок не допускали на наши молитвы и в церковь. По воскресеньям мы заказывали себе в церкви просфоры, которые нам доставлялись в класс по окончании обедни. Мы оделяли кусочками тех, кто не заказывал. Ну, а как быть с татарками? Дать? А вдруг она швырнет? Не дать? А вдруг обидится? Спросили совета воспитательницы, та посоветовала спросить самих девочек. Те сказали, что они признают Христа как великого пророка и примут просфору. Позже, когда кто-нибудь из нас шел на экзамен или отвечать трудный урок, просьба „помолись за меня“ относилась ко всем, без различия вероисповедания. Лезгинки просили русскую, русская — лютеранок, лютеранки — католичку-польку…

Помню, как-то раз дома я покритиковала кого-то из нацменов, их ломаную русскую речь. Отец строго остановил меня, разъяснив, что, быть может, и мы и наш язык кажутся им смешными с их точки зрения.

…Теперь сделаю отступление и перейду к тем годам, когда на меня легла роль „хозяйки дома“ отца-вдовца.

Я не могла не понимать то фальшивое положение, которое создалось у нас в доме, оно меня угнетало своей несправедливостью. Ведь я-то ничем не была виновата. Я хотела, чтобы отец женился, но он сделать этого не мог, да и не хотел, по-видимому, расставаться со своей свободой… Мне удалось узнать о матери, которая жила на окраине города, куда надо было добираться на паровой конке. Чем она тогда существовала — не знаю, но жила очень бедно. Отец помогал ей редко и скупо, давал гроши. Я с этим не могла мириться. Пробовала помогать ей немного из тех денег, которые отец выдавал мне на хозяйство, но отец узнал, разгневался, и больше я не осмеливалась тратить эти деньги. Я сказала отцу, что буду зарабатывать и уйду к матери.

Я решила, что выход один — идти замуж, а для этого не сидеть дома, а быть „на людях“. Я поступила учиться на курсы домоводства (на канале около Казанского собора) Отношения с отцом, такие близкие в детстве, к большому огорчению моему, стали портиться. Бабушка была на стороне отца. Она тоже считала, что меня надо отдать замуж — и за „солидного“, с „положением“, а не за „мальчишку“.

…Как Ваше здоровье? Когда будете отвечать мне, напишите, где же Вы работаете, что довели себя до такого переутомления?

Мои темы еще не исчерпаны, но не всегда я буду говорить только о своей особе…»

«Ленинград, 20.IV.58 г.

Письма Ваши получаю регулярно, по-прежнему читаю их с удовольствием. Спасибо! Чувствую себя получше, в конце месяца или в начале мая врачи обещают из больницы выписать…

Теперь отвечу на Ваш вопрос: где же я работаю?

Работаю дома. Да, и тем не менее умудрился довести себя до истощения, до больничной койки. Дело в том, что режим, который держится на самодисциплине, — самый зверский из всех режимов. На заводе, в научном институте, в учреждении тебе не дадут работать по 18 часов подряд. А у нас, литераторов, охрану труда осуществляют лишь врачи, да и те — с опозданием, когда уже свалишься или запищишь.

А Вас я вот о чем хотел спросить. Или я, к стыду своему, запамятовал, или Вы мне об этом раньше не писали, но мне не очень ясна судьба Вашей мамы и отношения, сложившиеся между нею и отцом. (Прежних писем Ваших у меня сейчас под рукой нет, свериться не могу.) Если не трудно, расскажите, пожалуйста.

На кулинарных курсах в Зимином переулке у Казанского собора училась когда-то, еще до моего рождения, моя мама. Вы спрашивали как-то о ее судьбе. Она умерла в 1949 году. Пережила блокаду, отказавшись, как и многие другие коренные ленинградцы, выехать из осажденного города, когда появилась такая возможность. Персонажи моей автобиографической повести Вася и Ляля, конечно, не выдуманы. Брат погиб в последнюю войну, сестра навещает меня здесь каждое воскресенье».

Следующее письмо Наталии Сергеевны напугало меня.

Адрес на конверте написан карандашом. Письмо тоже карандашом, на мятой бумаге. С трудом разбираю почерк, сразу ставший угловатым, старческим.

Письмо, против обыкновения, не датировано. Вместо даты — эпиграф:

«Чижа захлопнула злодейка-западня…»

Пишет Наталия Сергеевна из хирургического отделения местной больницы:

«Не ожидали? Я тоже. Я вообще человек скорых и неожиданных решений. Давно и безуспешно я хлопотала об ортопедической обуви. Врачи предложили операцию. Я согласилась, только поставила условие:

— Деда у меня нет, водить меня некому, учтите это, а то лучше и не начинать.

Операция прошла без боли, ноги в гипсе, сегодня 3-й день, позволили сидеть… Сплю чуть ли не по 20 часов в сутки.

…У меня намечалась тема: знакомство с внуками Пушкина (братом и сестрой). Пишите, что вообще Вас интересует.

Население у нас в больнице смешанное: много раненых от мин и патронов.

Адрес мой: г. Россошь Воронежской обл. Горбольница, хирургическое отделение. Коридор».

Следующее письмо тоже из больницы и тоже карандашом. Поздравляет с Первомаем, благодарит «за хороший, дружеский тон» моего письма, называет меня «Лешенькой», просит на это не обижаться:

«Ведь я ставлю Вас как своего Юрку, мне кажется иногда, что и Вы у меня когда-то учились. Благополучные дети (в школе) скорее забываются, а вот те, что портили кровь, даже роднее становятся».

По-видимому, я написал Наталии Сергеевне о том, что знаю, выяснил, где, в каком «интернате» она воспитывалась, и просил ее рассказать, что представлял из себя этот Женский патриотический институт. Она отвечает сразу же, нисколько не смущенная, даже как будто обрадовавшись тому, что я сам иду ей навстречу, называя вещи своими именами:

«Патриотический институт для девочек, в котором я воспитывалась, был основан в 1814 году для сирот, отцы которых погибли в войну 1812 года, после победы в Париже, когда „кричали женщины „ура“ и в воздух чепчики бросали…“ Напротив, на 11-й линии, помещалось Морское военное училище. Отец преподавал много, его знал принц Ольденбургский, на чью стипендию я и была принята.

…По Вашей жадности к работе Вы напоминаете мне моего отца. Кроме лекций, он писал в журналы, редактировал что-то. Если вечером заработается, ляжет запоздно, а вставал всегда как из пушки: в 7 часов утра».

«Теперь расскажу Вам более связно о судьбе мамы. Когда мне было лет шесть, они разошлись. В детстве я помню только мамины болезни, вечный запах лекарств. Мать на что-то жалуется, плачет. Или говорит: