Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза Страница 63

— Другого пути нет, все!

— И сколько лет для этого потребуется?

— Лет сто, я думаю, в среднем…

— Другого пути нет?

— Я не вижу… И еще, сынок, очистить народ — не белье постирать. Если сто лет тебе кажется много, изобретите «народостиральную» машину, засыпьте туда народ и пусть себе стирается…

Довольно долго они молчали… В комнату без разрешения вошла младшая дочь кривошеего мужчины, шестиклассница:

— Папа, я сегодня пять получила, дневник посмотришь?

— После! После! — уже сказав, почувствовал, что обидел девочку, и тут же стал оправдываться:

— Ну и что, вон каких людей всю жизнь обижали, и мир не рухнул, не рухнет и сейчас… Ничего не случится…

Если бы журналист знал, о чем думает кривошеий мужчина, он бы еще больше растерялся, но он не знал, а потому и не терялся.

— Еще один вопрос. — Он прокашлялся. — В Азербайджане есть такие известные семьи, которые, если взять последние сто лет, в различные, совершенно противоположные друг другу исторические периоды всегда обеспечены были за счет народа, однако при случае всегда были недовольны им, смотрели на него свысока. Как вы смотрите на такие семьи, династии? Ради того, чтобы жить широко и вольготно, сегодня переиначивают сказанное вчера, а что скажут завтра, вообще неизвестно.

— У таких людей, к сожалению, у целых семей и даже родов — тысяча личин, не успеешь узнать одну, тут же появляется другая. Они — гниль. Многие из них энергичны. Вот чтобы очистить от них народ, и нужен такой институт, о котором я говорил. От таких популярных и «ведущих» семей нужно защищать народ. Не то все захотят быть на них похожими, а потом их и сам Аллах не остановит… Что до моего личного отношения, то я ими брезгую. Опасно смотреть не только в их лица, но даже и в зеркало, в которое они огляделись.

Обоим стало не по себе. Они молчали, пока девочка не принесла чай, значит, молчали столько, сколько накрывался чайный стол.

Молчание нарушилось:

— Папа, этот дядя — журналист?

— Да, доченька.

— Я тоже буду журналистом, когда вырасту.

— Дай бог, — благословил ее журналист, — о чем писать будешь?

— О папе, — она слегка запнулась, — напишу, что папа — честный человек, хороший, что денег у нас немного, ведь он столько лет не работает, сидит дома. Но говорит… — голос ее задрожал, — что все будет хорошо.

Дрожавший голос ее оборвался, она прижалась к отцовской груди, трепеща, как маленькая птичка.

— Ему ведь только пятьдесят два года. Его все знают… — высвободившись из отцовских рук, уставилась на журналиста большими глазами.

— Папа говорит, что все будет хорошо… Вы пейте свой чай…

— Доченька, принеси-ка дневник, посмотрим.

Девочка так обрадовалась, что последнюю пятерку показала отцу, а весь дневник целиком — журналисту.

— Одни пятерки, — сказала она и осторожно вышла.

Кривошеий мужчина поднялся, подошел к окну:

— Отдохни немного…

Журналист тотчас же сдался.

Беседа продлилась до полуночи, но не завершилась. Этот разговор не кончится никогда, они оба, независимо друг от друга, пришли к такому выводу. И лента диктофона, и блокнот давно уже были исписаны. Но сердце кривошеего мужчины все еще было полно. Он не хотел, чтобы журналист уходил. Ведь скоро ему опять придется остаться наедине с самим собой. Остаться наедине с собой во много раз тяжелее, чем править миром — пока еще никто, кроме Аллаха, не оставался сам с собою. Упаси Аллах…

Когда журналист уходил, кривошеий мужчина сказал:

— Не увлекайся мною сказанным, молод ты еще. И еще просьба — тот список незаконнорожденных не публикуй, это я со зла, — для себя толкуй его наоборот.

— Спокойной ночи.

Он закрыл за журналистом дверь и остался в одиночестве. Непроизвольно остановился у окна. Дал себе слово больше не сидеть в кресле. А дождь занимался тем, что мыл и чистил мир. Мир становился краше — красота небес, не знавших лиц людских, проливалась на землю. Мир был красив и попал под дождь. Теперь с колоска этой красоты капала вода. Браво!..

Ближе к утру, на глазах у кривошеего мужчины, дождь прекратился. Перед окном кривошеего мужчины стояла красавица — имя ей было Утро. Кривошеий мужчина стоял с Утром лицом к лицу. Утро устремило свои огромные голубые глаза на кривошеего мужчину. Говорят, стоя лицом к лицу с красавицей, хорошеет даже самый некрасивый человек. Кривошеему мужчине захотелось познакомить с этим Утром весь народ Азербайджана. Только счет-то свой ты веди, да смотри, как думает народ азербайджанский, а потом счета эти сравни, кривошеий мужчина…

— Алло, это кладбище?

— Да.

— Простите, с кем я говорю?

— С заместителем главного могильщика.

— Простите, за сколько копаете одну могилу?

— Это зависит от телосложения покойного, длины его, ширины.

— Длина покойного, — голос задрожал, — метр семьдесят четыре…

— Сто пятьдесят долларов.

— Простите, а если прийти помочь, будет дешевле?

— Нет. Не имеем права.

— Спасибо.

— И вам спасибо, всегда готовы услужить. Голос ваш мне кажется знакомым, кто говорит?

— Азербайджанский народ…

Он долго искал бумагу, не нашел. Под руку попала шесть лет уж как ненужная трудовая книжка, перелистал ее, оказалось, что работал с шестнадцати лет. На пустом листке трудовой книжки шариковой ручкой подсчитал, сколько следует заплатить мюрдаширу, могильщику, мулле, за помины в течение сорока дней, — и получил фантастическую для себя цифру. Тело его заледенело. Подумал, что между жизнью и смертью не такая уж большая разница. Если вдуматься, то смерть забирает больше денег, чем жизнь. Он отбросил ручку в сторону. Вырвал из трудовой книжки листок с подсчетами, поджег зажигалкой и опустил в пепельницу, а то ненароком попадет детям на глаза, — испугаются. Как только бумага догорела, пепельница, когда-то подаренная ему другом, раскололась пополам.

Кривошеий мужчина поднялся, подошел к окну и распахнул его навстречу осени. Моросило.

Если б не постеснялся осени, прокричал бы что было сил:

— Да здравствует народ Азербайджана!!!

Мамед Орудж (род. 1947)

НАДЕЖДА

© Перевод П. Ахундова

Когда отец, вернувшись с Агджабединского базара, разложил посреди комнаты купленное, он, мельком взглянув на вещи, расстроился. В сердцах он обиделся, подумал, что опять тот ничего не купил ему на базаре.

Отправляться пару раз в год на Агджабединский базар и возвращаться с двумя чемоданами вещей было привычным для отца. Он знал, что отец в этих давно облезших чемоданах с раннего утра отвозит на Агджабединский базар груши и виноград и, купив на вырученные деньги одежду, на закате возвращается домой. Иногда отец тратил деньги и на часто используемые сельскохозяйственные товары, такие как тяпка, серп, коса, узда, но на этот раз все купленное было лишь одеждой. Ведь не шутка, кроме него, в семье росло пятеро мальчишек, и, кажется, оставалось совсем чуть-чуть — и шестой ребенок появится в семье, так как живот матери рос с каждым днем.

Он учился в шестом классе, а младший братик не мог еще разговаривать. Он хотел выйти во двор, чтобы никто не увидел навернувшиеся на глаза слезы, но отец внезапно остановил его:

— Куда идешь? — сказав это, он протянул ему старые ботинки, лежавшие на ковре. — Надень-ка, посмотрим, не жмут ли?

И слепой бы увидел, как могут ботинки, стоящие перед ним, быть малы? И со стороны было видно, что ранее они принадлежали какому-то офицеру или солдату.

Отец возвращался с Агджабединского базара довольным и до позднего вечера разговаривал о том изобилии, которое видел на базаре. При этом замечал, что причиной этому — агдамцы, как будто бы Агдамский базар не разрушился, а всего лишь в Агджабеди.

— Груши-то смог продать нормально? — спросила его внезапно вмешавшаяся в разговор жена.

— Да неплохо.

И опять повернулся к сыну:

— Что глаза вылупил? — сказал он. — Надевай ботинки, если жмут, отнесу, верну.

Отец открыто издевался над ним, но как он мог перечить ему? Когда он надел ботинки, и их горловина уперлась в щиколотку, его братья рассмеялись. И он, представив себе, как завтра вся школа будет смеяться над его ботинками, заплакал. С насмешкой над его ботинками всей школы он, может, и смирился бы, но самое главное закончилось в Джейран давно, в Джейран он влюбился еще прошлой весной; и причиной этому была сама девочка, она однажды ему улыбнулась, и только…

Эта любовь была его единственной тайной, и пока что этой тайной он не поделился даже с самым близким другом — матерью.

Отец поднялся с места:

— Ну, теперь пройди пару шагов, — сказал он и тотчас же скомандовал по-русски:

— Шагом марш!

Часто заводящий разговор о годах воинской службы в Казани, отец, не понимающий самых простых фраз из передач на русском языке, которые смотрели всей семьей, и спрашивающий у него, о чем идет речь, очень любил использовать некоторые русские слова и выражения, и говорил ему: «Ты должен стать генералом, когда вырастешь!».