Маркус Зусак - Братья Волф Страница 64

Хотя, сказать правду, я думаю об аде.

Ничего нет паршивее мысли, что именно туда и отправишься, когда для тебя настанет вечность.

А обычно я и думаю, что попаду туда. Иногда утешаюсь тем, что большинство моих знакомых, скорее всего, тоже попадет в ад. Я даже говорю себе, что, если остальная наша семья окажется в аду, я лучше отправлюсь с ними, чем на небо. Ну, то есть, иначе я бы чувствовал себя виноватым. Они там, в вечном пламени, а я в раю трескаю персики и, как водится, глажу бедных шавочек вроде шпица Пушка.

Я не знаю.

Не знаю.

Правда.

В общем-то, я просто надеюсь жить достойно. И, надеюсь, этого хватит.

Постояв, я шагаю дальше.

В ночь.

18

Теперь вопрос, что же, блин, случилось дальше? Всякий раз, как я вспоминаю катавасию вокруг смерти Пушка, дальнейшая история словно бы тонет во тьме.

Во вторник я заглянул к Стиву, и он сказал, что в субботу — важная игра. Рубу опять взялся звонить тот чувак, и теперь на том конце фоном было слышно и голос Джулии Халды.

Сара купила альбом для своих фоток, в четверг вечером она разложила их все на полу — рассортировать, и я пришел и сел рядом посмотреть. Там была куча снимков, которых я раньше не видал.

Отец, приехавший с работы, вылезает из фургона.

Миссис Волф, уснувшая на диване.

Неизвестный прохожий, спешивший по нашей улице, когда полоскал ливень.

Конечно, и мы с Октавией там были, и Руб, тузящий мешок в подвале, и серия с похорон Пушка, а еще разнообразные снимки разогреваемых на кухне остатков еды, стена в гостиной, на которой висят портреты всех нас в разные годы, и даже Стив возле машины со снарягой в сумке, отбывающий на игру.

Я заметил, что на фотках недостает одного предмета — самой Сары, и потому тихонько взял ее «Поляроид» и зафотал, как моя сестра разбирает карточки для альбома. Я немного отрезал ей левое плечо, но, главное, было видно ее умиротворенное лицо и руки, перебирающие фотографии. Как в жизни.

Сара рассмотрела снимок и высказала свое одобрение.

— Ниче так.

— Ну.

И я вышел из комнаты с надеждой, что Сара верно поняла только что произошедшее событие. Это было негромкое заявление о том, что иногда я тоже могу видеть ее насквозь.

В субботу Октавия пригласила меня к себе домой. У отца был выходной, так что я с утра был свободен.

Еще не вечерело, когда мы с Октавией, прогулявшись по ее улице, вошли в калитку. Мне было удивительно, отчего это вдруг заскакало сердце, едва Октавия отворила входную дверь и позвала:

— Ма? Ты тут?

Из глубины дома вышла дама. Отца у Октавии, она говорила, не было. Он ушел, много лет назад, к другой.

Дама посмотрела на меня и улыбнулась. Рот у нее был такой же, как у дочери, и такие же океанской зелени глаза. Только старше.

— Приятно познакомиться, Кэмерон, — сказала она.

— Взаимно, миссис Эш.

Она так любезно встретила меня. Предложила кофе, беседовала. Задавала вопросы. Обо мне. Об остальных Волфах. И где-то между этими вопросами она, я понимал, думала: значит, это ты. Я — тот, кого Октавия без сомнений любила. Никогда еще не обитало во мне такое радостное знание.

Попозже мы опять отправились в старый кинотеатр и смотрели фильм под названием «Мука и восторг».[9] Это был, безусловно, лучший из всех виденных мной фильмов. Про Микеланджело, как он расписывал потолок Сикстинской капеллы, как добивался совершенства и как чуть не погубил себя этим. Я думал, сколько же он перестрадал, только потому, что должен был. Я сидел потрясенный. Впервые в жизни меня так взволновало кино.

И когда по экрану покатились титры, я сжал руку Октавии, и мы замерли.

Однако самое важное событие этого дня еще предстояло.

Мы с Октавией вышли на крыльцо, собираясь топать на станцию, и все еще говорили о фильме. Город затянуло моросью, и вокруг фонарей тусклые нитки дождя образовали мерцающие коконы.

Мы проговорили еще с полчаса, и вот Октавия спросила:

— А ты хотел что-нибудь уметь лучше всех на свете?

Я вгляделся в дождь, который полил сильнее, и понял, как отвечу. Ответ потянулся наружу, и я тихонько его произнес.

— Уметь что-нибудь лучше всех на свете? — переспросил я. Но не отвести взгляда не сумел. — Любить тебя.

Слова с трудом выкарабкались из моего горла.

— Я бы хотел лучше всех на свете любить тебя.

Сказав, я ждал. Ее реакции.

И дождался.

— Кэм? — позвала Октавия. — Кэмерон!

Она заставила меня повернуться, и я увидел, как в ней что-то разгорается. Я поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Честно, — сказал я, хотя и знал, что она мне верит. О чем я сказал, было во мне, и вокруг меня.

— Но вот какое дело, — продолжил я. — Я всего лишь человек. Но я постараюсь изо всех сил, слышишь?

Октавия кивнула, и хотя мы знали, что ей пора, мы еще довольно долго простояли на крыльце, оправдываясь дождем. Ракушка так и висела на шее у Октавии, но теперь она не бросалась в глаза, как в первый раз. Теперь казалось, будто она там была всегда.

В воскресенье днем, когда мы приехали с набережной, все уже отвалили к Стиву на игру. Я решил, что не страшно туда и опоздать.

Вот Октавия, вот я.

Медлили.

Разговаривали.

И еще медлили, и вот, скорее, чем я ожидал, она взяла меня за руку, и мы пошли в нашу с Рубом комнату. Затворили дверь. Задернули шторы.

Я сел на кровать, а Октавия, наклонившись, разулась. Без слов она выпрямилась и шагнула ко мне.

Глядя на меня, расстегнула рубашку. Заведя руки за спину, щелкнула застежкой. Лифчик упал на пол, а в следующий миг я услышал, как высвободилась из петли пуговица на ее джинсах. Услышал молнию. Октавия шагнула в сторону, наклонилась, стаскивая джинсы, и высвободилась из них, сперва левую ногу, чуть покачнулась, потом правую. Джинсы остались на полу, а я, не двигаясь, впитывал в себя всю ее красоту.

Октавия встала на колени, стащила с меня куртку, расстегнула рубашку.

Погладила голизну моего живота и, скользнув ладонями вверх к плечам, стянула с меня рубаху. Легонько повела ногтями мне по шее, а потом медленно через грудь, по ребрам, снова к животу.

— Не бойся, Кэм, — прошептала Октавия, и когда мурашки разбежались по моей коже, она осторожно расстегнула мне штаны и стащила их с меня. Туфли вместе с ними, потом носки. И все это громоздилось мятой кучей, и рядом с ней Октавия положила меня на пол. — Не бойся, — снова шепнула она.

— Как ты…

— Тш-ш…

Ее голос успокаивал, но мне нужно было договорить, закончить вопрос.

— Как ты можешь делать это со мной после того, как тот парень ударил тебя, обидел? Как ты можешь раздеваться догола и позволять мне тебя трогать?

Октавия замерла.

И сказала:

— Ты — это ты.

Поцеловала меня, прикоснулась, обняла. Прильнула телом, стала целовать меня всюду, и никогда в моей жизни комната не вертелась, не завивалась и не разбегалась волнами, как в тот вечер.

Мы выходим в чистое поле, где небо превращается в свод Сикстинской капеллы.

Мы стоим под ним.

Оно совершенно.

И я думаю, каково было бы его потрогать?

Как это — потрогать вещь, выполненную с таким искусством, о каком человек может только мечтать? Куда идти потом? Что после этого еще нужно увидеть?

Вдохновит ли это?

Или повесишь голову от мысли, что тебе и надеяться нечего создать что-то сравнимое?

Мы стоим, и возвращается темнота.

И тут, на какой-то миг, небо оказывается сотканным из Октавии Эш и меня.

На земную секунду.

Потом меняется.

Это напоминает мне, что я хотел любить Октавию лучше всех на свете.

Отдать всего себя.

То есть, по крайности, любить так, как только может любить земное существо — такое, как я.

19

Иногда мне вот просто жаль, что эти страницы не останавливаются тут, на последних словах прошлой главы, но зима на том еще не закончилась.

В следующий вторник мы с Рубом отправились вечерком к Стиву, и все вместе оттуда — на стадион. В этот раз мы все били по воротам, и, хотя я в основном мазал, это было неважно. Стив, как всегда, бил точно и думал о финальной игре.

Перед тем, как мы двинули к Стиву, Рубу опять позвонили. Впервые после приличного перерыва, и я слышал, что Руб говорит громко и напористо.

— Ага, так ты говорил и в прошлый раз, чувак. И не явился. Тратишь мое время и мамины, судя по всему, деньги на звонки. — Он послушал пару секунд. — Ладно, только будь, блин, так любезен в этот раз появиться. Ага? Идет. Лады.