Дон Делилло - Имена Страница 64

— У вас есть с собой шапка?

— Потерял где-то.

— Какая у вас была?

— Круглая, с висячими полями. От солнца.

— А эта для затмения! — воскликнул он.

Какой-то человек в дхоти шагал на него в свирепой задумчивости, сложив руки за спиной. Оуэн улыбнулся. Меж бурых холмов рос сахарный тростник — толстые стебли, увенчанные клочковатыми цветками. На дороге не было ни грузовиков, ни легковых машин. Он забрел в бесплодную долину. Тут были люди в желтых тюрбанах и коровы с трехцветными рогами. Он увидел крепость на верхушке холма, над Раджсамандом. Коршуны описывали круги в пылающем небе. Как тихо здесь в день затмения — ни грузовиков, ни автобусов. Мимо пшеничных полей, торчащих пучками стреловидных кактусов. Затренькали колокольчики — мальчишка на повозке, запряженной быками. Оуэн улыбнулся еще раз, теперь уже тому, как, бродя среди джайнов, мусульман, сикхов, буддийских учеников в Сарнате, снова и снова изумляясь сказочной динамике индуистской космогонии, он опять стал думать о себе как о христианине — просто ради самоопределения, чтобы хоть как-то обозначить свое место в этой пестрой, ежедневно окружающей его мешанине. Именно так отвечал он, когда его спрашивали: христианин. Как странно это звучало. И каким удивительно сильным казалось само слово, после стольких лет, в применении к нему самому, — он находил в нем какое-то меланхолическое утешение.

Он вступил в городок у подножия крепости и прошелся по главной улице. В мелкой канаве лежал буйвол. Магазины и лавки были закрыты в этот день затмения и беременные женщины сидели по домам — по крайней мере, так сказал ему шофер. Конец улицы перегородил сломанный грузовик со снятыми передними колесами и ободами, завалившийся вперед, как подстреленный носорог. На пороге одного дома стояла женщина, закутанная в белое, ее рот прикрывала повязка из тонкой розовой ткани. Оуэн протиснулся мимо грузовика и подошел к воротам в желтой стене, сразу за городской чертой. По другую сторону стены был санскритский заповедник, как называл его про себя Оуэн: ступенчатая мраморная набережная, тянущаяся вдоль озера Раджсаманд примерно на четыре квартала. Он прикинул, что до кромки воды около пятидесяти ступеней — они перемежались горизонтальными площадками, торчащими там и сям павильончиками, декоративными арками. Чудесный уголок среди тоскливого бурого однообразия холмов и равнин, прохладный, белый, открытый, — достойный дар царственному озеру. Чудесный еще и потому, что он не был тем, чем мог бы быть, — обычным готом[34], заполоненным купальщиками, браминами под зонтиками от солнца, теми, кто сидит прямо и ничего не видит, нищими, хворыми, телами, которые вот-вот обратятся в пепел. На самой нижней ступеньке, полевую руку от Оуэна, выбивали одежду две женщины, а другой стороны к нему приближался мальчик с миловидным лицом. Вот и все. Оуэн спустился к ближайшему павильончику и вошел внутрь, чтобы постоять немного в тени, отметив про себя филигранно выточенные столбики, плотные поверхности. В соседнюю площадку была врезана сланцевая панель, на которой Оуэн с трудом различил какой-то текст строчек в сорок. Мальчик следовал за ним по набережной, вверх и вниз по ступеням, чере: площадки, под арки, из одного павильона в другой, в третий. Со временем Оуэн насчитал двадцать пять панелей в мраморном обрамлении — это и была эпическая поэма, которую он приехал читать, тысяча семнадцать строк на классическом санскрите, чистом, изысканном, грамматически правильном.

Панели, как почти все и везде в этой стране, были окаймлены художественной резьбой — изображениями слонов, коней, танцовщиков, воинов, влюбленных. Перечисления — конек Индии. Ничто здесь не существовало в отдельности, само по себе, вне общества фигур из пантеона. Мальчик не заговаривал с Оуэном, пока тот легким поворотом головы не дал ему понять, что готов оставить свою сосредоточенность, что первый короткий час знакомства с ансамблем, насыщенный экзальтацией, уже позади. Женщины выколачивали одежду на нижней ступеньке — хлопки, ослабевая, докатывались до середины озера, до середины неба, прежде чем смениться другими.

— Это поэма царства Мевар, — сказал мальчик. — Ранняя история Мевара. На сегодня это самый длинный санскритский текст в Индии. Само озеро двенадцати миль в окружности. Мрамор привезен из Канкроли. Общая стоимость более трех миллионов рупий. Вы из?..

— Америки.

— Где ваш чемодан?

— У меня только холщовая сумка, я оставил ее наверху под деревом.

— Наверное, ее уже украли.

На нем были шорты, сандалии, гольфы и наглухо застегнутая рубашка с короткими рукавами. В его ясных серьезных глазах читался интерес к страннику, который можно было утолить лишь подробной беседой. Он откровенно изучал Оуэна. Загорелый, большеглазый, в дорожной пыли, с лысиной на макушке. Одна пуговица почти оторвалась.

— Где здесь можно переночевать?

Часы с треснувшим ремешком.

— Надо вернуться на дорогу. Я вас провожу.

— Хорошо.

— Вы надолго?

— Думаю, дня на три. А ты как думаешь?

— Вы читаете на санскрите?

— Я попробую, — ответил Оуэн. — Я учил его почти год. И все это время, а то и дольше, мечтал попасть сюда. Главным образом я буду рассматривать буквы. Здесь красивый шрифт.

— Я думаю, три дня — это очень много.

— Но здесь так чудесно, так спокойно. Тебе повезло, что ты живешь рядом с таким местом.

— Куда вы поедете потом?

Женщины были в красном и желто-зеленом, работали синхронно. Куда он поедет потом? Их однообразные движения напомнили ему о чем-то почти привычном — о греческом рыбаке, который бил о скалу осьминога, чтобы сделать мясо нежнее. Упорный труд, щедрый замах, точно отмеренная сила удара. А еще о чем? Уже не о виденном прежде. О чем-то другом, что лишь брезжило на краю сознания и что он не пускал дальше. Мальчик наблюдал за ним, вопросительно склонив голову набок, на его гладком лице было написано почти взрослое участие. Как будто он знал. Женщины стали подниматься по лестнице, неся на головах корзины с одеждой. Волосы мальчика отливали синевой. Он тоже поднялся наверх, с улыбкой кивнул на дерево, под которым Оуэн оставил свою заплечную сумку. Все еще там.

Оуэн использовал ее как подушку, усевшись по-турецки перед панелью на ближайшей платформе. Мальчик стал позади него и чуть правее, чтобы видеть текст из-за плеча Оуэна.

Буквы, примыкающие к горизонтальным чергам наверху, шли ровной устойчивой вязью. Как будто бы главной, единственно надежной опорой была не земля, а небо. Он изучал их очертания. Почему в них так явно сквозило могуществодревней тайны? Плавные завитки, серповидные кривые, приметы священной архитектуры. Что он вдруг почти уловил? Тайну алфавитов, связь со смертью и собственным «я», другим «я», навеки запечатленные в камне с помощью молотка и резца. Географию, жест набожной руки. Он увидел даже безумие, религиозное неистовство, кроющееся в этих письменах, — безумие жрецов, по чьему повелению в уши членов низшей касты, услышавших, как читают Веды, заливали расплавленный свинец. И это было в очертаниях букв — их самодовлеющий аристократизм, высокомерие и жестокость.

Мальчик красивым, певучим голосом прочел несколько строк, но сказал, что не уверен в правильности своего произношения.

В буквах и расстояниях между ними не было той педантичной соразмерности, какую римляне придавали своим кратким монументальным надписям, сначала составляя их из квадратов, полуквадратов и пригнанных к ним кругов, потом нанося контуры, обводя их и выдалбливая бороздки одинаковой ширины. Здесь была тысяча строк. Здесь была сказочная история Мевара, страшная и жестокая, и текст по-детски наивно воспевал прекрасных дев и мудрецов, калифов-завоевателей. Во всяком случае, детским он казался Оуэну, снова обратившемуся в ребенка, которому надо учить язык, думать перечислениями.

Он погадал, с какого конца набережной начинается поэма, как это определить, имеет ли это значение. Он не мог избавиться от чувства, что весь этот мрамор добыли в каменоломнях, обработали, выложили им берег, возвели павильоны и арки, даже выкопали озеро только ради того, чтобы создать оправу для слов.

Они стали читать вслух вдвоем, мужчина — подстраиваясь под музыкальную интонацию мальчика, повышая и понижая свой голос вслед за ним. В самих этих звуках слышалось нечто древнее, странное, далекое, чуждое, но в то же время почти знакомое, почти прорвавшееся к нему из глубин и по сей день незамкнутой области памяти, где прятались кошмары — те, в которых он не мог говорить как другие, не мог понять, что они говорят.

Потом мальчик исчез. Оуэн почувствовал, как опускаются сумерки, ощутил это физически, всем телом. На берегу потянуло ветерком. Птицы носились над озером, хрипло каркая, — вороны, охваченные тревогой. Арка отбрасывала сложную, веерную тень. Ранний вечер. Пусто, светло и тихо. Закукарекал петух.