Маргарет Мадзантини - Сияние Страница 65

– Мне кажется, эту оливу я видел во сне.

– Правда?

– Мне снилось, что ты повесился.

– Ты тоже мне снился.

– Так ты вконец обратился?

– Я нашел свой путь.

Мне хочется прошептать: «Не бойся, я тебя не потревожу, просто я хочу напомнить тебе о твоем обещании». Но Костантино совершенно спокоен, идет вперед валкой походкой. Он то и дело взмахивает рукой, рассказывает, что и где посадил: вот артишоки, вот кабачки, а здесь – другой вид артишоков.

– Ты ведь ничего не понимаешь в сельском хозяйстве? – спрашивает он.

– Это так.

– Земля дарит покой.

Сорвавшееся с губ слово кажется таким тяжелым и страшным. Здесь все мертво, точно покрыто тысячелетними ледниками. Я рассказываю, что видел ледник. Он признается, что все еще любит горы. Говорит, что святой Франциск в горах говорил с волками.

«Моя жена стала жертвой волков, – отвечаю я. – Теперь я вдовец». Он на мгновение останавливается, сочувствует мне. Вспоминает, как она принимала его тогда за ужином.

– Ты не представляешь, как часто я о тебе думал.

– Я тоже.

Мы продолжаем идти вперед меж каменных оград и низеньких изгородей. Огромные кабачки раскинули листья и торчат, точно зеленые фаллосы. Я припоминаю то время, когда мы бы весело хохотали, узрев такое. Юные дураки. Я беру его за руку, он не отнимает ее, притягивает к губам, целует, отпускает:

– Той ночью я чуть не умер.

Он улыбается какой-то далекой улыбкой, словно говорит не о себе, а о ком-то другом. Трава шелестит под нашими ногами.

– Думаю, я хотел умереть.

Я слишком потрясен, чтобы ответить. Я разжигаю внутреннее пламя. Я смотрю на крону оливкового дерева, чуть колышущуюся от ветра, точно морская пена. Я хочу сказать: «Я подожду, мне некуда спешить. Я позабыл, что такое время».

– Знаешь, пока я жил здесь, я многое понял.

Из громкоговорителя на стене вырывается чей-то голос, раздается звон колоколов. Он растекается по полям.

– Кто эти люди?

– Община. Тут есть ресторан, и неплохой. Скоро даже звезду получим. Вроде бы дикое, заброшенное место, а вот-вот будет звезда.

– Какая звезда?

Я вспоминаю звезду из «Смешного человека».

– Мишленовская. Пока март, ресторан работает только по выходным. Я шеф-повар. У нас тут не только огород, мы и животных держим. На кухне работают молодые ребята, я учу их тому, что знаю сам.

– Ты здесь живешь?

Он говорит, что должен показать мне лошадей, кроликов. Достает из клетки белого малыша, кладет его мне на ладонь, смеется.

– Когда я приехал, я был удручен, раздавлен. Не думай, что это какой-то концлагерь, замкнутый мирок, откуда никуда не деться. Здесь живут люди, которые хотят помочь друг другу…

Мы возвращаемся. Он показывает мне комнаты – маленькие, в каждой – двухъярусная кровать. Здесь останавливаются гости, которые приехали послушать выступление членов общины.

– Сначала было невыносимо тяжело.

Он рассказывает, что поначалу жил в комнате с молодым священником, которому тоже пришлось многое пережить. Рассказывает, что пережил сам. Говорит, что ему потребовалось время, чтобы восстановиться и понять, кто он на самом деле, вернуть себе правильную ориентацию.

Я не понимаю, о чем он. Но ясно различаю его опухшее лицо, тело. Оно похоже на бесформенный мешок, из которого, точно перья из подушки, проглядывают обрывки чувств. Я поджигаю что-то у себя внутри. Во мне разгорается слабый огонек, я уже его видел… Костантино похож на человека, который вышел из комы, на больного нарколепсией, который вроде бы говорит и вроде бы спит. Он находится здесь, но сам где-то далеко отсюда. У него такой далекий голос. Натянутая улыбка, словно нарисованная, неподвижная, как и само лицо. Я вдруг вижу, что его брови как-то сместились – торчат точно два недоумевающих крючочка. Должно быть, после операции они отросли, да не так. И вообще весь его облик странен – вроде бы он, но и не он… Словно все здесь какое-то ненастоящее, накладное…

– Всегда можно вернуться назад.

– Куда?

За спиной раздается выстрел, я оборачиваюсь к окну.

– Это охотники, – говорит он. – Начался сезон охоты на кабанов.

Я вспоминаю о тех временах, когда мир принадлежал нам. Заглядываю ему в глаза. Он смотрит на меня спокойно, без всякой муки. Нелепая кукла, святой юродивый – вот на кого он похож, и это мне претит. Должно быть, пережитое сказалось на его способности мыслить.

– Слушай, я не верю ни единому твоему слову.

– Гвидо…

Я вдруг набрасываюсь на него в поцелуе. Мне хочется разбудить это бесстрастное лицо, разрушить злое заклятие. Он не размыкает губ, но и не отталкивает меня. Просто стоит, а я прижимаюсь к его груди, раскрывая рот. Мне кажется, что вкус его губ уже не тот.

– Прошу тебя, успокойся.

Я смеюсь и отрицательно мотаю головой:

– Ты все забыл? Хочешь, чтобы я в это поверил?

– Нет, я ничего не забыл.

Он прикрывает веки, лепит пальцами нос, точно кусок пластилина, – так он пытается расслабиться, когда напрягается. Я говорю себе: «Нет, он остался прежним. Это все еще он. Его просто простирали в отбеливателе, но вывести пятна не удалось». Я смотрю на изображение Богородицы – далекое, приторное, бездушное. Смотрю на плечи Костантино, мне хочется вскарабкаться на него верхом, как иногда бывало в детские годы.

– Помнишь эту рубашку?

– Великий Вождь, мне ее не забыть.

– Гвидо, теперь я здоров.

– В каком смысле?

– Я больше не причиняю боли ни себе, ни другим.

– Какого черта ты несешь? Ты торчишь здесь не пойми с кем…

Я вышел из себя так, что перешел на английский, я ударил его, толкнул коленкой под зад. Мне хочется, чтобы он очнулся, перестал вести себя как нелепая кукла. Ты можешь нести эту хрень другим, но только не мне. Уж я-то видел тебя настоящим, я помню: когда мы были вместе, ты был другим. Тогда ты сказал, чтобы я оставался собой. Мне нужно увести тебя из этой тюрьмы, вырвать чертову раковину, разбить стекло!

Великий Вождь, ответь мне, я знаю, что ты меня слышишь! Заговори со мной, я знаю, ты можешь!

Ты слишком долго был далеко от меня. Ты только что очнулся от комы, и мне кажется, что ты все забыл. Но я заставлю тебя вспомнить… Я распахну двери твоей памяти лучше любого наркотика. Я заставлю тебя снова полюбить жизнь…

Тем временем в трапезной идут приготовления к обеду. На длинном столе расстилают бумажные скатерти. Заходят все новые и новые лица: молодые пары, подростки… Все обнимаются. Каждый ставит на стол какую-то еду, то, что принес из дому: пироги, торты, рисовые салаты, обернутые пищевой пленкой. Никто не раздевается. Здесь что-то вроде прихожей. Священник в черном свитере приветствует всех собравшихся. Все поднимают пластиковые стаканчики. «Выпьем за Луизу!» Что еще за Луиза? А, это вон та неопрятная девчушка с прилизанными волосами, похожая на серого голубя.

На мгновение я теряю Костантино из виду. Он растворился в толпе. Должно быть, это и называется жить общиной: затеряться среди других, идти в ногу к единой цели. Эти люди как голуби на площади: они двигаются в едином порыве, вспархивают, теряются среди себе подобных. Костантино вдруг выплывает из толпы: он тащит скамейку, ему помогает какой-то парень. Я вижу тонкую белую полосу его кожи, выглядывающую из-под короткого свитера. Я знаю, что сейчас обнажатся растяжки, я помню, как прикасался к ним языком. Но все это было в прошлой, не в этой жизни. Двери зала открыты. Прохладно, но, кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Из колонок доносятся звуки позабытого «Господи помилуй».

Проходит несколько минут – и стол уже снова чист. Грязные тарелки побросали в серые пакеты. Женщины собирают со столов остатки еды. Я в одиночестве сижу в уголке, на низком школьном стуле. Кто-то подходит ко мне, называет по имени. Розанна. Она протягивает мне руку. Обнимает, притягивает к своему слишком надушенному телу. Она одета лучше других, на ней нейлоновый приталенный плащ, на голове вроде ободка – солнечные очки.

– Спасибо, Гвидо. Спасибо, что приехал. Ты не представляешь, как это важно для нас.

За ее спиной я вижу Джованни. Он очень вырос. Такой высокий, что мне даже страшно. У него борода. Он ударяет себя по голове. У него большие нечищеные мальчишеские зубы. А взгляд все такой же текучий. Мне кажется, что он один здесь остался прежним.

– Помнишь Гвидо? Это папин друг. Поздоровайся, ну-ка! Поцелуй папиного друга, давай!

Розанна почти кричит, но я не понимаю зачем. Джованни зажимает уши руками, мотает головой, точно лошадь в сбруе. Должно быть, так его приучили. Когда он покорно целует меня, от него пахнет слюной. Мне тоже хочется зажать уши и биться головой о стену.

Но я понимаю, что должен оставаться спокойным. Я ведь один в этом странном мире. Меня окружили насекомые. Они хотят, чтобы я тоже поверил, что я – как они. Мне следует поберечь нервы. «Всегда можно вернуться назад». Есть одно место, куда мы могли бы вернуться.

Костантино идет ко мне, обнимает жену за талию, они быстро целуются на ходу. Я стою рядом, в кожаном комбинезоне, стянутом на талии, в выцветшей красной рубашке. Я весь горю, вокруг все в огне. Зачем я здесь? Что позвало меня приехать сюда? Что общего у меня с этими актерами, играющими абсурдную пьесу?