Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы Страница 65

Сколько людей, мамочки ты мои, сколько людей на свете, входят-выходят, выходят-входят – и ни одного знакомого. Ни одного даже похожего на кого-то, с кем он был знаком. А ведь он прожил на этой планете, в этой стране и этом городе с прилегающими к нему окраинами без малого полвека.

Знакомый появился в полночь – подсел к нему в вагоне, пожал руку и назвал его по имени. Высокий, костлявый, похожий скорее на какую-то схему, нежели на целого человека. Колени штырьками торчали из-под коричневой материи, белые плоские ладони, казалось, были пришиты к ткани. Руки спокойные, что главное. Кто же он, из какого периода становления его личности? Раз он его не помнит, стало быть или давний знакомый, или разовый собутыльник…

– Все пишете? – спросил знакомый.

– А вы? – поинтересовался Эрнест.

– Редактирую и публикую. И вас, помнится, опубликовал. В жизни себе этого не прощу. Вы мне в страшных снах являетесь. Из-за фитюльки такой скандал раздули! Хорошо, перестройка близилась, не случись исторического переворота, я бы в переходе на гармошке играл! Из партии выперли, из «Впереда» выперли… Так, мне сходить.

– Всем сходить, – сказал Эрнест, – это же конечная!

На эскалаторе Эрнест встал на ступеньку выше, вровень с лицом редактора. Это было и впрямь лицо, только что выдранное из земли, вместе с грязью, прыщики, щербинки, – вроде свеклы, в которой народный умелец проковырял ножичком глазки, вырезал нос, срезал подглазья, прочертил под носом две полоски, – остальной же он был схема, одежда с вешалки, пах нафталином, старый пиджак и брюки в потертостях.

– Не сердитесь, что я вам все это наговорил, как правило зла я ни на кого не держу, – сказал он, вконец смутившись от пристального разглядывания. – Я вот забыл фамилию…

– Мою? – неуверенно спросил Эрнест.

– Свою, – ответил редактор и, взяв у Эрнеста один чемодан, прошел вперед. – Куда вас, на какой автобус? Они встали под козырек стеклянной станции, желтый свет неприятно окрашивал лица входящих и выходящих.

Эрнест объяснил все, как есть. Без указания причин, почему ему так хорошо с собой, без пускания в откровенности, – нет, он не иссяк, он светился счастьем и был готов поделиться им и с бывшим врагом. С тем, кто подвел черту под одним из периодов становления его личности. С тем, кто по сути, развел его с беременной женой, вытолкнул из города, где издавалась газета «Вперед». В ту пору слово было бессмертным.

Они сели в автобус и поехали именно туда, где выходила «Вперед» и где, быть может, все еще проживала его вторая жена с ребенком. Девочкой или мальчиком. Третьего не дано. Воспоминания об этом периоде были, понятно, не самые лучезарные, – но и это не беспокоило Эрнеста. От него, прежнего, осталось только имя и тело, к последнему отношение резко изменилось.

Дело происходило летом, дул приятный ветерок, из тех, что обдувают, а не пронизывают, – словно бы газовый шарфик едва касался лица (газовый шарфик – вторая жена!). В состоянии просветления предчувствие превращается в знание. То есть то, что у людей темных называется предчувствием, у просветленных называется знанием.

Редактор быстро и уверенно шел вперед с двумя чемоданами, второй он попросил у Эрнеста для равновесия, вел гостя через канавы и буераки – наикратчайшим путем – к дому.

– Наши! – указал он радостно на два светящихся окна на первом этаже кирпичной пятиэтажки. – И так всегда – когда бы ни возвращался – свет. Боятся без меня спать.

Бывшая жена Эрнеста (пароль – газовый шарфик) открыла дверь и давай вопить: где ты, Петя (муж и редактор – Петя), подобрал этого мерзавца, где ты только откопал его нам на голову!

На крик выбежала девочка, сбитенькая в Эрнеста и пучеглазенькая в Нору. Что ж, так должно было случиться, – спокойно думал Эрнест ограждая себя, нового, от прежних смятений страсти.

– Катя, быстро в постель! – (Девочка – Катя. А как саму-то зовут?)

– Валя, дай гостю пройти! – (Ее зовут Валя.) То, что Эрнст забыл имя второй жены, было признаком знаменательным, – вот как далек он сегодняшний от себя вчерашнего. Счастье, как человек на рисунке Леонардо, было вписано в круг, оно ногами и руками упиралось в линию окружности, так что, пустись Эрнест колесом по полу, ничего бы не стало с его счастьем – оно было в нем закреплено.

Пока Эрнест отмокал в теплой ванной, Валя кричала на мужа Петю.

– Я с пузом в ноги бросилась – через что мы прошли, пусть слышит, пусть со стыда утопится, тунеядец! Товарищ редактор, найдите моего мужа, вы ж его опубликовали… А как я с дитем на руках полы во «Впереде» мыла! А сколько из-за этого гада на тебя говна вылили! Ой, Петя, Петя, Петя, Петя…

Петя молчал. Возможно, излучаемая Эрнестом энергия счастья проникла в бывшего редактора. Эрнест намылился, как следует, зажмурил глаза, заткнул уши пальцами (отец! сейчас он обо мне думает) – и, громко фыркая, погрузился на дно.

Вышел он из ванной розовый, распаренный, в добротно отутюженной Норой рубашке, – ни одной складочки, хоть и валялась в чемодане, – прошел на кухню, которая когда-то принадлежала ему, как и эта квартира, впрочем. На столе уже стояла бутылка, – видно, успокоившись, Валя припасла ужин, сало розовое, сыр плавленый, огурчики малосольные, сезонные.

– Садись, – приказала она, и он сел на трехногую табуретку, обтянутую бордовой плетенкой, – такие были ею связаны в его присутствии, на все шесть табуреток, – чем-то ведь надо руки занять бабе тяготной. Все правильно, это его место, у окна. Здесь текло его прежнее время раздумий. Смолистое, тягучее и теперь застывшее в прошлом, как рот Норы.

– А где Петя?

– Спит твой Петя! Ему в шесть вставать, он рабочий человек, не тунеядец!

– Не годится без Пети пить, – сказал Эрнест. – Водку вообще пить плохо. Она туманит ум.

– Да на что тебе он! – сказала Валя и легонько мазнула ладонью по Эрнестову лбу. – Как был дураком никчемушным, так, видать, и остался.

Эрнест хрустнул огурцом и ничего не сказал. Просветленному огрызаться не гоже. И изливаться в никуда незачем – ей не прибудет, а от него убудет. Эрнест подумал было про закон сохранения счастья, все к этому располагало – угол, окно, табуретка о трех ножках, – но остановил в себе мысль, пресек ее. Мозги питаются покоем. Хватит думать. Сказал себе и перестал. Он научился управлять течением собственной мысли! Прежняя работа ума, – здесь она и происходила, при этой жене, она тогда также глядела на него – тоска волоокая! – представилась ему теперь колесом, буксующим в трясине, крутится порожняком, и летят из-под него во все стороны ошметки грязи. Пустая работа тяжелой мысли. А тут он ел бездумно и с аппетитом, а жена смотрела на него, опершись острым подбородком на тыльную сторону ладони. Пусть смотрит и внутренне меняется, решил он, и все же непроизвольно взмахнул рукой, отметая назойливый взгляд.

– Без рук! Ты мне только попробуй! – взвилась она.

Явился Петя в трусах. Встал у дверей кухни. Высокий, голова под притолоку.

– Чего у вас тут?

– Да ничего, Петь, ничего…

– Тогда тихо сидите, – сказал и ушел.

Все же выпили. За свиданьице. Женщине следует отказывать в главном, но не в мелочах. В мелочах она примадонна. Дошло до признанья. Эрнест признался, что он – это уже не он. Что тот, кого она знала, был почвой, навозом, удобрением для того, кто теперь сидит перед ней.

– Так я, что ль, с говном спала?! – вспыхнула. – Я, что ль, в навозе забрюхатела?

Женщины, думал Эрнест (его ум, получив передышку во время еды, теперь работал спокойно, размеренно, пульс постукивал в висках, как педаль Нориной швейной машинки; Нора тоскует, не спится ей, – это женщины. Он прошел сквозь них, как шампур сквозь мясистую мякоть. Шашлык съеден, шампур отброшен, – он сыт и доволен. Освобождение (Нора стонет, видит его во сне) далось ему легко.

– И надолго ты к нам пожаловал?

– До завтра.

– Кате к восьми в школу. Ты что же, и с дочерью родной поговорить не хочешь?!

– Поживем – увидим, – сказал Эрнест и встал. – Пора отдыхать телу.

Валя легла к Пете, в смежной комнате была Катя, так что телу Эрнеста пришлось отдыхать в коридоре на раскладушке. Раньше, до Кати, гости спали в смежной комнате.

Укладываясь в скрипучее ложе, Эрнест не без удовольствия думал о Нориной кровати – высокая, мягкая, «матерьяльчик» на наволочках нежный. Процедура отхода ко сну – это, по сути дела, репетиция умирания, и неважно, где это происходит, на Нориной кровати или на раскладушке, главное, проститься с собой полюбовно. Эрнест так и поступил: помассировал живот и грудь, сначала по, а затем против часовой стрелки, потрогал член, спокоен и на месте, похлопал себя по ляжкам, постукал кончиками пальцев вокруг висков, под глазами, поводил языком по деснам, пересчитал зубы, облизал каждую коронку у нёба, – он цел внутри и снаружи, спокойной ночи.