Филипп Майер - Сын Страница 66

– Ты совсем сопляк, но я не буду с тобой драться.

– Мы не будем драться за нее. Мы будем просто драться.

Он продолжал смеяться, покачивая головой:

– Парень, я смотрю, ты прилип к ней, как смерть к дохлому ниггеру. Я ж сказал, что не буду связываться с тобой. Я пошел спать. – И, поднявшись, он потащил свое одеяло под фургон.

Ту ночь она провела под моим одеялом. Я не прикасался ни к женщине, ни к себе уже почти два месяца, я все время думал о Цветке Прерий, вспоминал, как засыпаю землей ее обезображенное лицо…

Но, лежа в обнимку с Желтыми Волосами, я отчасти забыл обо всем. Я чувствовал запах ее немытых волос и в конце концов, не выдержав, поцеловал ее в шею. Думал, она спит, но она сказала:

– Я не буду тебя останавливать, но прямо сейчас не хочу этим заниматься.

Я чмокнул ее за ухом, прикидываясь, что просто хотел приласкаться по-братски. Она подрочила мне, чтобы я в нее не совал, и мы уснули.

На следующую ночь она сказала:

– Можем заниматься этим, если хочешь, но имей в виду, что меня насиловали не меньше десятка мужчин из племени. Я тебе много раз про это говорила.

Мне стало неловко, и я прикинулся, будто сплю.

– Все нормально, – похлопала она меня по бедру. – Вряд ли тебя приняли бы в племя, если бы ты связался со мной.

– Прости.

– Только не позволяй этим торговцам насиловать меня. Я просто не переживу.

На третью ночь я спросил:

– Слушай, ты меня не хочешь, потому что спала с теми мужчинами из нашего племени, или ты не хочешь именно меня?

– Я вообще никого не хочу. Но особенно этих команчерос. Этот Санта-Клаус показывал мне свой член, у него какая-то дурная болезнь.

На четвертую ночь я продолжал настаивать:

– Но как насчет меня?

– Ты перебьешь этих команчерос, если я попрошу?

– Да.

– В таком случае я пересплю с тобой. Но только давай потихоньку, чтобы они не услышали, а то тебе точно придется их поубивать.

– Я убью их всех, – заверил я, хотя понимал, что это ерунда, мы представляли большую ценность для команчерос, их годовой заработок.

Она была смышленая, эта немка, она все поняла, внимательно посмотрев на меня.

– Так, забудь. Я буду спать одна. – И выбралась из-под одеяла. – Лучше уж пусть меня изнасилуют, чем спать с лжецом.

– Я вступлюсь за тебя, – примирительно сказал я. – Ничего не надо, прости, что заговорил об этом.

Задал ей последний вопрос, не про секс.

– А ты никогда не была беременна?

– Три раза, но каждый раз случался выкидыш.

– Почему это?

– Я колотила себя по животу камнем. И еще морила голодом, даже когда очень сильно есть хотелось.

– Если бы у тебя родился ребенок, ты могла стать членом племени.

– Да, это, конечно, прекрасно, вот только каждую ночь я грезила о доме, мечтала сбежать.

– Куда?

– Куда угодно, лишь бы к белым. Туда, где мне не придется жить с мужчинами, которые меня насилуют.

Наверное, я должен был ей сочувствовать, но я разозлился. Я тосковал по Тошавею больше, чем по собственным родителям, а когда думал о Цветке Прерий, на душе становилось так пусто, что хотелось поднести револьвер к виску. Я отвернулся и уснул.

Мы провели вместе три недели, ночуя под одним одеялом, чтобы команчерос думали, будто мы муж и жена, и каждую ночь я ждал, что сейчас мы займемся сексом; мы спали ложечкой, обнявшись, но она сказала правду, ей это было не нужно. Как-то вечером мы выпили виски с команчерос, и она позволила мне больше обычного, и я уж решил, что на этот раз мне удастся ей засадить, но вскоре она затихла, задышала глубоко и ровно и уснула. Я потискал ее еще немного. Команчерос кормили нас четыре-пять раз в день, Желтые Волосы здоровела с каждой минутой, она округлилась, грудь и бедра налились, но каждую ночь она плакала во сне.

– Вот если было бы возможно, – говорила она мне, – оттрахать всех мужиков, которые насиловали меня. Оживить их и оттрахать, много-много раз. Здоровенной неструганой палкой. Я бы втыкала им раз за разом, еще и еще, и не останавливалась, пока на душе не полегчает.

Я промолчал. Вспомнил Тошавея и Неекару, и Писона, и Цветок Прерий, и Жирного Волка, и Дедушку, и Жуткую Лентяйку, которая на самом деле Одинокая Птица, Эскуте и Ясное Утро, Два Медведя, Вечно-В-Гостях; я с радостью убил бы Желтые Волосы, чтобы вернуть хоть одного из них.

Но она ничего не заметила.

– Я все время об этом мечтала. В смысле, оттрахать их. Иногда только этим и жила. – И улыбнулась. – Но сейчас я не хочу больше об этом думать.

В тот вечер я не разговаривал с ней. И на следующий день тоже.

Последнюю неделю мы двигались по дорогам, проезжали мимо деревень, поселков, за три года это были первые белые люди, которые не стреляли в меня. Желтые Волосы радостно махала всем подряд. Но для бледнолицых не было ничего особенного в том, чтобы встретить других бледнолицых. Здесь уже наступал мир.

Мы добрались до Колорадо, до Остина было совсем недалеко. Я не узнавал дороги, она стала раза в два шире, фургоны тянулись сплошным потоком. Желтые Волосы была необыкновенно оживлена и болтлива, расцеловала торговцев в щеки, бесконечно благодарила их, а вечером за ужином все льнула ко мне. Я ловил на себе ревнивые взгляды парней, но Санта-Клаус держал их в узде. Он-то понимал, сколько мы стоим. Он предложил мне пустой барабан для револьвера, если позволю вымыть и подрезать мне волосы, которые отросли у меня почти до пояса. Я подумал и согласился.

Ночью Желтые Волосы даже позволила войти в нее, но она была совсем сухая там, и никак лучше не становилось, сколько я ни старался. Мне сделалось жутко неловко, и я вынул из нее.

– Ну давай, кончай, – удивилась она.

– Я не могу, когда ты не хочешь.

– Вообще-то я не возражаю. Ты сдержал слово.

Я подумал над ее словами, выбрался из-под одеяла, встал и, глядя на звезды, кончил сам с собой. Трава здесь не покрыта изморозью, здесь было гораздо теплее, чем на равнинах. Я забрался обратно под одеяло.

– Ты хороший человек, – сказала она. – Я никогда не встречала таких, как ты.

Наутро мы въехали в Остин. Нас отвели в дом купца, приятеля команчерос, а потом в капитолий. Пришли какие-то бледнолицые, спросили наши имена. Торговались почти целый день, но в итоге за нас выплатили по три сотни долларов за каждого; команчерос ни словом со мной не перекинулись, но попытались на прощанье чмокнуть Желтые Волосы. Она сердито отвернулась. На людях она не позволяла даже приближаться к себе.

Ее звали Ингрид Гетц. Слухи распространялись быстро, несколько богатых дамочек сразу вязли ее под опеку. На следующий день, когда мы встретились, она уже красовалась в синем шелковом платье, волосы чисто вымыты и уложены в пучок. Но я никого к себе не подпустил – остался в своих кожаных штанах и куртке на голое тело; револьвер пришлось сдать, но нож был при мне, я заткнул его за пояс.

Итак, я спал на свободной койке в местной тюрьме, а Желтые Волосы поселилась на плантации к востоку от города, в доме представителя Соединенных Штатов и его жены. Спустя несколько дней судья устроил прием в нашу честь, в георгианском особняке неподалеку от капитолия, с прекрасным видом на реку. Судья, рыжеволосый здоровяк, смог бы, наверное, жонглировать бочонками, но руки у него были мягкие, как у ребенка. В молодости он учился в Гарварде, потом стал сенатором в Кентукки, а потом завязал с политикой и переехал в Техас подзаработать. Он прочел кучу книжек, но был добряк и весельчак, я сразу к нему привязался.

Мы с Желтыми Волосами составляли милую парочку. Она выглядела так, словно всю жизнь прожила в городе; я принял ванну и утратил длинные косы, но все равно походил на маленького дикаря. Вокруг нас сгрудились репортеры и расспрашивали, не супруги ли мы часом, а она, чисто вымытая и причесанная, казалась мне еще красивее, чем прежде, и я даже хотел, чтобы она сказала «да».

Всем остальным тоже, видимо, этого хотелось, красивая получилась бы история, но Желтые Волосы была эгоисткой. Нет, нас ничто не связывает, я просто защищал ее честь от команчей, благодаря мне она вернулась, сохранив свою честь, честь-честь-честь, она сохранила честь, и точка.

Я онемел. Никто, кроме янки, ни одному слову не поверил. Всем в Техасе прекрасно известно, что индейцы делают с женщинами-пленницами.

Устроили грандиозный обед: свежий хлеб, мясо, жареная индейка, к которой я не притронулся; у команчей считается, что индейка обращает тебя в труса, и, глядя на птицу, я вспомнил Эскуте, который частенько шутил: если, съев индейку, становишься трусом, то во что тебя превратит жареный кролик? На столе стояла еще жареная свинина, которую я тоже не стал есть, у команчей это нечистое животное. Зато умял горы говядины и пару кроликов, и все вокруг приговаривали, какой хороший у меня аппетит. Желтые Волосы отщипнула хлеба, индейки и, глядя прямо на меня, демонстративно положила себе свинины.