Денис Гуцко - Русскоговорящий Страница 66

Признаться Толику во всём, что случилось, было непросто. Митя поначалу не собирался никому рассказывать. «Табу», — постановил он и в который раз пожалел, что не умеет отбрасывать хотя бы самые небольшие куски памяти, как ящерица — хвост. Но потом, сидя вдвоём с Толиком перед мониторами, в которых подъезжали и отъезжали серые и чёрные машины, банковские девушки беззвучно проходили по бетонным ступенькам, Митя вдруг крякнул и одним духом выложил ему всё. Дослушав его, Толик многозначительно молчал. Было слышно, как тихонько, по-стрекозьи, зудят мониторы. Звук этот был Мите настолько родным — впрочем, как и всякому охраннику — что обычно он его не замечал, как не замечают собственного дыхания. Но ту тишину следовало чем-нибудь заполнить. Митя вспомнил, как однажды Толик тоже делал одно неприятное признание. Перед тем он пару дежурств ходил мрачный, чуть не подрался с Сапёром, и вообще был не похож на себя. А потом, точно в такой же обстановке, перед этими же зудящими мониторами, признался ему в том, что у него простатит, и он начал посещать лечебные массажи — в этом месте он вздрогнул. И Мите показалось, когда он закончил свой рассказ про паспорт и они сидели, смотрели немое кино в мониторах, что Толик тоже вспомнил про свой простатит. Молчание его означало: теперь мы квиты. Теперь две тайны крепко-накрепко связывали их: Митя не проболтался про Толиков простатит, Толик не станет болтать про его паспортное лоховство.

— Кэ чэ, хочешь потрусить парнягу?

— Надо бы.

Но как ни старался, Митя не мог выдавить из себя нужную порцию злости. Он пробовал по-всякому. Побольней колол себя разными подробностями, мелькавшими в памяти безостановочно. Недавно он зашёл к Люсе. «Аппарат» был увешан гирляндами, на каждом столике стояла пластмассовая ёлочка. Теребя серебристый «дождик», обёрнутый вокруг шеи, Люся поделилась новостями: Витя-Вареник постригся налысо, у группы, наконец, опять есть название — “Hot black”. (— Тебе нравится? Генрих придумал).

— Ой, извини! Забудет!

И она бросилась за уходившим Арсеном, чтобы что-то ему напомнить. Митя взял англо-русский словарик, который Люся, убегая, швырнула на стол — один из тех, что она обычно листала, разучивая новый блюз. Он раскрыл на букву “H” и нашёл нужное слово. «Housekeeper, — прочитал он. — Домохозяйка».

— Домохозяйка, — он ткнул в раскрытую страницу, будто кто-то стоял с ним рядом. — Домо-хозяйка.

Обычно после каждого сеанса самобичевания он крыл Олега последними словами, клял скотские порядки ПВС, в которой туалеты держат запертыми, так что приходится бежать за гаражи и там встречать бывших однокурсников (будь они не ладны!). Ругал буржуя Рызенко за то, что не помог, ругал себя за недюжинную глупость, достойную бронзы в полный рост, ругал продуктивно тупых депутатов и отдельно — сволочей Рюриковичей — за то, что приплыли, братки варяжские, за то, что всё вот так… Словом, не мелочился. Иногда Митя мечтал о том, как он встречает Олега, как бьёт его и месит, втаптывает в бурую декабрьскую слякоть. Иногда — как обливает бензином и поджигает его дверь. И был даже план поджога. Иногда пробовал представлять, как вгоняет нож в его хлипкий живот. Но всё тщетно: по тому ленивому холодку, что оставался на дне бушующей злости, Митя догадывался: ничего этого он не сделает. Он мягок. Его жестокие фантазии никогда не совершатся. Всегда останется нечто, чему он не может дать имя, стоящее непреодолимой помехой между исступленным воображением и действием. Это мешающее нечто спряталось где-то в стопках прочитанных книг, порхнуло к нему из чёрно-золотого колодца неба, когда-то в незапамятные времена, когда лежал, упав навзничь и пил жадными глазами летнюю ночь, вписалось в память вместе с тихими бабушкиными рассказами — но оно мешало, мешало, мешало! Здесь и сейчас не нужны были ни стопки священных книжных миров, ни восторженные падения в звёздный колодец — ничего кроме волчьей науки огрызаться. Огрызаться быстро и решительно. И помнить, что вокруг рыщут стаи тех, кто желает сожрать тебя как последнего лоха. Нужна была хорошая реакция в этой новой свободной жизни, которой Митя, видимо, не обладал. Но сознаться в своей ущербности, смириться с ролью человека-атавизма, Митя не мог.

Правила, по которым жила «дежурка» банка «Югинвест», все остальные «дежурки» Ростова-на-Дону, вся остальная страна, — требовали не оставлять дело безнаказанным.

Толик вздохнул:

— Эх, свёл бы я тебя с надёжным человеком. Но ему, кэ че, ещё полгода досиживать. А с другими я б не рискнул. Знаешь, всякое бывает. Нужно на сто пудов быть в человеке уверенным.

— Ясное дело. Только где такого найти?

— Зря п…шь! Есть такие люди. Это ты где-то по своим университетам уродов понацеплял.

Толик вздохнул ещё раз. Его всегда немного обветренные губы сложились в томную полу-улыбку.

— А так бы можно было. Пару косточек поломать, череп пробить. Пусть лежит, думает. Может, с пластиной в голове и поумнеет. Встанет на ноги, опять повстречать его в спокойной обстановке, или лучше вывезти куда-нибудь.

— Может, я сам? Мне главное разозлиться.

— Тебе нельзя, чудило! У него ж все твои данные. Он же твои документы отксерокопировал. Ментам даже искать не надо. Он только побои снимет, в тот же вечер тебя закроют. Ты ещё говоришь, пахан у него бывший «гэбэшник». Они и так бы к тебе пришли — если что — но тогда нужно было бы отмазку крепкую иметь: был там-то и там-то, с теми-то и с теми-то. Идти в отказ до конца.

— Само собой.

Толик говорил на понятном Мите языке. Выучить его было несложно. В автобусах и маршрутках звучали воровские народные. Подростки возле подъездов толковали как опытные уркаганы — переигрывая разве что самую малость. Тюрьма-грибница пронизывала жизнь насквозь.

После того, как Колёк Морев перестал приезжать в банк с новеньким «Кольтом» под свитером, после того, как медленно осела поднятая потопом муть, и всё стало чинно и основательно — Митя, бывало, оглядывался: куда оно делось? И вдруг обнаруживал самого себя рассуждающим, можно ли кому-нибудь заказать покалечить Олега — и рассуждал он не о том, будет ли это праведно, а о том лишь, не вляпается ли он в ещё большую проблему… То, что когда-то разглядывал любопытным, но праздным взглядом, оказывалось внутри. И, главное, он вполне мог ужиться с этим.

Свернув на Кировский, Толик сбавил скорость и скоро встал совсем, чтобы оглядеть переулок.

— Ты, кэ че, не на тренировку идёшь, — сказал Толик, трогаясь. — Хочешь порубиться, в ринг полезай. Ты дело идёшь делать. Иногда можно, не поверишь, и овечкой прикинуться, если для дела, кэ цэ, нужно. Мозги, — он постучал пальцем в лоб, — всегда включай.

Митя коротко кивнул. И выглядело это так, как он кивал Трифонову в ответ на его вопрос во время лекции: «Это понятно?», — мол, не задерживайтесь, профессор, всё понятно, налету схвачено. Толик разбирался в этих делах не хуже, чем Трифонов — в геохимических барьерах.

До работы в банке Толик некоторое время промышлял по району распространённым в то время бизнесом, выбиванием долгов. Не многие из той дворовой бригады попали в банк, а Толик попал. По рекомендации его бывшего тренера: совершенно случайно тот разговорился с Рызенко в гостях у кого-то из общих знакомых — мол, был хороший парень, удар как из пушки и мозги на месте, да вот встал на скользкую дорожку. И вместе с Толиком попал в банк его лучший кореш, Вовка Амелин. Их называли «опергруппа». Само собой, никто из них в штате банка не состоял. Но каждый день белоснежная «Субару» с четырьмя крепкими ребятами, которые никогда ни с кем сами не заговаривали — стояла под окнами «Югинвеста». А если не стояла, то все знали: опергруппа на задании. Толику нравилось: работать, ощущая, что тылы плотно прикрыты, было намного приятней. И всё было бы хорошо, если бы его лучший кореш Вовка Амелин не занялся, как говорил Толик, клубной самодеятельностью. Решил подработать. «Даже пистолет купил, хотя никогда мы со стволами не ходили. Взял, кэ че, идиот, шабашку на дом». Толик сразу отказался и Вовке сильно не советовал. Так и вышло, как он предупреждал. Да и не могло оно закончиться иначе. Когда вывозишь человека на левый берег Дона, связываешь ему руки, ставишь на колени и суёшь ему в рот «ПМ», ты хотя бы поинтересуйся заранее, не поленись — а кто он, собственно, такой, этот человек с пистолетом во рту. А он оказался братом большого мента. Вовку закрыли на пять лет, остальным троим, включая и Толика, предложили перейти на работу обычными охранниками. Толик не спал ночь, мучался, но всё-таки согласился. Его кореша, сказав, что собаками не работали и работать не собираются, из банка ушли и перестали с ним здороваться. Но и тут он оказался прав: одного из них завалили через два года, второго закрыли как Вовку. Он долго маялся и поначалу держался особняком, делая злое лицо. Но оказался не вредным и не глупым человеком.