Ирина Ратушинская - Наследники минного поля Страница 67

Все помалкивали с постными рожами: похоже было, что дело ограничится прослушиванием всей этой бодяги, без прений. Но не ограничилось: распустили всех по отделам и стали по отделам же собирать подписи. Этого только не хватало! Вляпались.

Алёша решил от подписывания уклониться: обойдётся родное правительство и без его поддержки. Обходилось же до сих пор — так, может, и теперь себя сиротинушкой не почувствует. Уклониться, однако, не удалось: прямо за горло взяли. Ладно, будем называть вещи своими именами: он отказывается. Как? А вот так!

Двое молодых-перспективных из их отдела отказались тоже. По слухам, и в других отделах заварилась каша. Никак партия и правительство в таком важном международном вопросе без их подписей обойтись не соглашались, так что стали тягать в партком по одному: вы же советский человек…

Вадика, самого молодого, дёрнули первым. Все притихли, делали вид, что усиленно занимаются делом… дадут эти сволочи заняться делом! Вернулся он через полчаса, злой и решительный. Его светлые волосы слиплись сосульками от пота, верхняя пуговица рубашки расстёгнута, галстук распущен и на сторону съехал. Словом, вид геройский. Ясно было, что парторг зря времени не терял, довёл-таки его до полной солидарности с чехами.

Сел Вадик и написал открытое письмо: своё собственное. По требованию партийной организации он исполняет свой гражданский долг высказать своё личное отношение к оккупации Чехословакии. Он считает это позором и не согласен ни на прямое, ни на косвенное соучастие, в чём и подписуется. Гарик, у которого кандидатская была на подходе, пошёл следующим. Вернулся в отдел красивый и бледный:

— Вадик, можно, я тоже подпишу?

Алёша тут не вытерпел: погорят же сейчас оба синим пламенем! С ума посходили.

— Ребята, послушайте доброго совета: не связывайтесь. Это ж вам не на танки с гнилыми помидорами, это не шуточки.

Но они хотели — обязательно, а его уже слегка презирали с высоты своего гражданского мужества. Тут и Алексея Павловича в партком пригласили учтиво.

Домой Алёша вернулся не в лучшем настроении. После задушевной беседы в парткоме он прекрасно понимал чувства Вадика и Гарика, которым только по тридцать было, или около того. Но, прокручивая мысленно весь разговор, не находил, в чём себя упрекнуть: он вёл себя с вальяжной академической сдержанностью и ни разу не завёлся и не сорвался. Свете он решил пока ничего не говорить: пока неясно, какие будут последствия, большие или малые — зачем ей зря нервы трепать.

Когда допивали компот, в дверь постучала мадам Широкая с третьего этажа:

— Алёшенька, вы очень заняты?

Они со Светой ухмыльнулись друг другу: каждый год все соседи откуда-то совершенно точно знали дату, когда Алёша уходит в отпуск. И в последнюю неделю несли ему всё, что требовало починки. Уедет Алёша — и сиди месяц без утюга. Или с двойным контуром в телевизоре. Он давно уже ремонтами не подрабатывал, но соседям не отказывал никогда: не посягал на святое. И денег, ясное дело, не брал. Поэтому Алёшеньку обожал весь двор, и это обожание распространялось даже на Свету. Бурнокипящие коммунальные скандалы обтекали Свету аккуратно, даже без малых в её сторону брызг. Так что оба могли позволить себе роскошь философски относиться к раздирающим душу кухонным воплям насчёт милиции и похоронной конторы. Это у них называлось: сердечно-соседистые схватки.

Мадам Широкая держала в одной руке разбитый градусник, а в другой — обрывок газеты с осколками стекла и бегающими серебристыми шариками:

— Вот, Алёшенька, я всё собрала на бумажечку. Вы можете что-то сделать? Может, запаяете как-нибудь?

Алёша, закусив изнутри щёки, невозмутимо взял то и другое:

— Попробую. Зайдите вечерком.

Мадам Широкая сочла нужным рассыпаться в благодарностях авансом: так, она полагала, надёжнее. Если человека уже начали благодарить — то как у него после этого может что-нибудь не получиться? Но всё же наконец заколыхалась к себе на третий этаж, и Алёша повалился на тахту, чтоб отдышаться от смеха: чем дольше сдерживаешься, тем потом дольше успокоиться не можешь.

— Во, Светка, это — признание гения! Целуй, несчастная, эти золотые руки! Ни одного человека в мире ещё не заподозрили, что он может спаять обратно разбитый термометр! Клянусь здоровьем Софии Ротару! О, я буду этим хвастать до конца дней!

Света тоже фыркнула, но с оттенком озабоченности:

— Алёшка, а что ж ты взялся? Обнадёжил человека ни за что ни про что…

— Неужели я растопчу эту святую веру? Наплюю в эту золотую душу? За кого ты меня принимаешь?

Он достал из комодного ящика картонный цилиндрик и вытряхнул из него термометр. По шкале он был точным близнецом термометра покойного, явно купленного в той же аптеке Гаевского.

— Сгоняем Пашку за ещё одним, всего и делов.

Восторгам мадам Широкой не было предела.

— Люди! Вы посмотрите, как он аккуратненько заделал, вы такое видели когда-нибудь? Без единого шовчика…

Она не успокоилась, пока термометр не осмотрел весь двор. Правда, вредный пенсионер Николаич ухитрился-таки один маленький шовчик разглядеть, но у него очки были с какими-то двойными линзами. А так — совсем ничего не видно, и показывает правильно: тридцать шесть и семь! Потому что у мадам Широкой всегда температура повышена на одну десятую, не говоря уже за давление.

Чем одесский двор хорош — это тем, что он все стрессы за один вечер снимает. Правда, иногда претендует взамен создавать свои новые. Но гораздо реже, чем любые другие общественные учреждения.

На следующее утро Алёша появился в институте свеженький и хорошо выспавшийся. С невозмутимым выражением лица, которое и сохранил до конца рабочего дня.

Вадика и Гарика, как он и предполагал, потащили по кочкам: как вызвали с десяти часов на головомойку, так до четырёх их не было. Вернулись тихие и измочаленные. Не только они свой протест никуда не отправили, но и подписали то, что от них с самого начала и требовалось. «Неподписантов» из других отделов тоже ломали об колено, хотя и не со всеми преуспели. А Алёшу не трогали. Покачал завотдела, тёртый калач Сергей Иннокентьевич, укоризненно головой — и всё. Ладно, Алёша сидел себе, работал. Раз дают закончить к завтрему — то и спасибо. А с понедельника — в отпуск, а там и заглохнет, может быть, это дело. На последнее Алёша, впрочем, слабо надеялся. Не то чтоб не верил в чудеса, но простодушия мадам Широкой ему всё-таки не хватало.

Директор института, начальник первого отдела и парторг вели в тот день совещание: трое «неподписантов» выпадали в осадок, как не крути.

— А сколько изначально их было? — осведомился директор с отсутствующим видом.

— Одиннадцать, Юрий Никитич, — доложил парторг. Если бы у него был хвост — в тот момент он бы вильнул. — С этими тремя — боюсь, что мои меры воздействия исчерпаны.

Тут он вопросительно посмотрел на начальника первого отдела. Тот выдержал паузу и произнёс в пространство:

— С Липовским и Тарасенко я проведу беседы, но и вы, Иван Савич, не оставляейте их своим вниманием. Коллективом вопросы решать всегда ведь проще. Что касается Петрова, то о нем я доложу нашему куратору. Вам же, Иван Савич, я бы порекомендовал с Петровым дополнительного разговора не проводить.

После чего начальник первого отдела откланялся и удалился в свой кабинет. Причём удалился с довольным видом: соображал, что может перепихнуть с себя ответственность за всё это дело на вышестоящее начальство.

Парторг, оставшись наедине с директором, позволил себе сделать круглые глаза. А директор неспешно достал сигарету, закурил и с отеческой улыбкой спросил наконец:

Что ж ты, Ванечка, в этой ситуации не понял?

— Почему нельзя трогать Петрова, Юрий Никитич? Неужели… Вот на кого бы не подумал!

— Вовсе не потому, что ты сейчас подумал. На «духа» Петров не работает. Просто для того, чтобы за него взяться, нужно получить санкцию с того же уровня, что и на меня.

— Помилуйте, Юрий Никитич, вы академик и дирктор института, а Петров, пусть какой угодно талантливый, ещё даже не доктор!

— Эх, Ванечка, Ванечка, Алексей Павлович докторскую-то ещё не защитил… Но тебе как парторгу следовало бы лучше знать ведущих специалистов нашего института. И не только по их деловым качествам, но и по семейному положению. Не в том, Ваня, дело, что больше трети нашей хозтематики идет по его разработкам. А в том, что его отец, Павел Иванович, генерал-лейтенант.

А-а-а, — протянул парторг с наконец проблеснувшей искрой понимания в глазах.

— То-то.

Большое вам спасибо, Юрий Никитич, — от души, безо всякого подхалимажа, поблагодарил парторг, — вы всё так умеете объяснить…

— Ну, кто ж вас, молодых учить будет, — снисходительно ответил директор. Иди, Ваня, работай. Как там твоя диссертация продвигается?