Борис Минаев - Мужской день Страница 67

На второй тренировке мы прыгали вместе со всеми.

– Значит, так! – сказал старик. – Еще раз объясняю для дураков, если кто еще не понял. Боксер должен порхать как бабочка и жалить как пчела. Кто это сказал?

– Кассиус Клей! – закричали вразнобой наши новые товарищи. Мы с Юрой испуганно на них оглянулись.

– Правильно, – сказал старик удовлетворенно. – Кассиус Клей. Чемпион мира по боксу в тяжелом весе среди профессионалов. Соответственно, прыгалки – это...

– Главное упражнение, – опять хором сказали боксеры и радостно заржали.

– Правильно, – еще более удовлетворенно сказал старик со сломанным носом и сел на табурет. – Новички! Вы сколько дома напрыгали?

Я решил не врать, а Юра сказал, что двенадцать раз.

– Мало, конечно! – сказал старик мне. – Но для начала сойдет. Некоторые боксеры, чтобы согнать вес, делают так: ставят на стол стакан воды, надевают шубу или другую теплую одежду и прыгают, глядя на стакан воды. Полчаса, час. Но не пьют. Пока не упадут замертво. Это, конечно, лишнее. Так делать не надо. Но мы сегодня тоже будем прыгать, пока не упадем. Всем понятно?

– Понятно! – радостно сказали боксеры.

Через двадцать минут я уже напрыгивал двенадцать раз, а толстый Юра – только девять. У меня была резь в левом боку. Опять плыли радужные круги перед глазами. Я держался за шведскую стенку одной рукой и за бок другой. И с ненавистью смотрел на старика со сломанным носом.

– Чего смотришь? – лениво сказал он. – Работай. Работай! Я команды на окончание упражнения не давал.

Из последних сил я напрыгал несколько раз и упал на колени.

– Закончить упражнение! – неохотно крикнул старик. – Встать в строй.

Мы встали в строй.

– Ваше главное оружие, – тихо сказал он, глядя на нас с Юрой, – не руки, как думают, наверное, многие из вас, а ноги. Ноги! Движение – это жизнь. Неподвижность на ринге – это смерть. Движение – это победа. Неподвижность...

– Это поражение... – угрюмо закончили фразу мускулистые ребята.

– Молчать! – лениво крикнул старик со сломанным носом. – Я еще не закончил. Движение – это легкие ноги, это умные ноги. Ни один из вас не может выполнить норматив. Я сказал что? Я сказал, что упражнение со скакалками – это ваше домашнее упражнение. Я сказал, что здесь, в зале, мы не будем тратить на это время. Но мы будем тратить на это

время! Мы будем тратить на это время, которое мы арендуем у института! Мы будем тратить то время, которое могли отдать изучению техники, тактики боя! Мы будем прыгать столько, сколько нужно! Мы будем прыгать тридцать минут, сорок, пятьдесят, час, полтора часа!

Стало очень тихо.

Старик посмотрел на меня.

– Посмотрите на этого новичка. Как зовут? – крикнул он.

– Лева! – с трудом произнес я. Мне было трудно даже говорить, не то что стоять. Мне казалось, что я сейчас упаду.

– Этот новичок... – медленно и яростно сказал старик. – Этот новичок пришел сюда всего лишь во второй раз. Дома он честно выполнил домашнее задание. Он вообще не умел прыгать. Но он научился. Если в следующий раз кто-нибудь из вас не будет делать двойные, я этого человека вообще отчислю! И не посмотрю на былые заслуги! Нале-во! Бе-гом!

«Что? – с ужасом подумал я. – Разминка? А если я все-таки умру?»

Через месяц я впервые надел перчатки и ударил по огромному толстому мешку. Мешок даже не пошевелился.

Самое лучшее в секции бокса было возвращаться после тренировки домой. Я плелся по Трехгорному валу медленно, бережно переставляя ноги. Я боялся, что не дойду. Но я всегда доходил.

У меня все болело, я тащил на плече тяжелую сумку, но счастливые легкие вдыхали счастливый воздух, и я глупо улыбался.

Дома я выпивал сразу пакет молока, наспех умывался и падал на кровать.

Отрубался почти сразу, иногда даже не успев раздеться.

Однажды я вошел в подъезд и стал ждать лифта с каким-то мужиком с девятого этажа. Лифт долго не приходил. И тогда я сел на ступеньки.

– Ты что, заболел? – поинтересовался сосед. А я просто шел с тренировки.

Осенью мы с Юрой впервые вышли на ринг. Это был пробный тренировочный бой.

До этого мы чуть-чуть работали по мешкам, по лапам, иногда делали бой с тенью. Зал был переполнен. В зале занимались уже настоящие, подающие надежду боксеры, старик взял нас в секцию просто из жалости, из старого боксерского благородства, из уважения к нашим мамам. Но ни времени, ни места у него для нас не было. Вскоре секция переехала на другой конец Москвы, и я стал искать новую.

Но один пробный бой у нас с Юрой все-таки был. Все вдруг затихло. Все ребята и даже взрослые боксеры смотрели на нас. Старик включил ослепительные белые лампы.

Мы встали в стойку и легко запрыгали по рингу.

Каждый из нас боялся ударить другого. Боялся раскрыться.

Я прижимал подбородок к плечу. Руки словно приросли одна к другой.

– Бой! – закричал старик со сломанным носом. Он сидел на табурете и, мутно улыбаясь, смотрел на нас. Из глаз его текли слезы.

Я зажмурился и ударил Юру левым прямым, потом еще раз, вдогонку, потом правой сбоку.

Он растерялся.

Я ударил еще раз. Левым прямым.

Юра почти плакал. На его милом добром лице было искаженное выражение – он изо всех сил пытался на меня разозлиться.

Потом он ударил тоже.

Мы сцепились, стали махать перчатками, перестали двигаться, и старик недовольно крикнул:

– Достаточно! Очень плохо!

Когда секция переехала и папа захотел, чтобы я не бросал спорт, я сначала пожал плечами. Но потом согласился.

– Давай! – сказал я. – Я еще не научился кое-чему.

– Например, чему? – спросил папа. – Ты можешь, скажем, ударить человека по лицу?

– Не знаю, – сказал я. – В перчатках могу. А так не знаю.

– Как это? – удивился папа.

– Понимаешь, пап, – сказал я, – бокс – это же просто спорт. Тренировки, соревнования. Там не учат драться.

– А чему же там тогда учат? – раздраженно спросил папа.

– Технике. Передвижению. Боксер должен порхать как бабочка и жалить как пчела.

– Это кто сказал? – вдруг заулыбался папа.

– Кассиус Клей. Чемпион мира по боксу среди профессионалов в тяжелом весе.

– А! – произнес он уважительно. – Знаю такого. Но ты же сможешь за себя постоять? Не зря же полгода занимался?

– Наверное, смогу, – пожал я плечами.

Папа вздохнул и потрепал меня по плечу.

– Ладно, – сказал он. – Кассиус Клей ты наш. Занимайся. Ездить, правда, будет далеко. К Белорусскому вокзалу. Рядом с твоей новой школой. Ты вообще как насчет ездить?

Я пожал плечами. И стал ездить.

Ямочкина я больше никогда в жизни не видел.

ГЕНИЙ ДЗЮДО

Так совпало, что той зимой, когда Мишке исполнился год, умерла моя бабушка в далеком калужском городе Спас-Деменск.

Мама сообщила мне это печальное известие, когда пришла с работы. Я сидел тихо и ничего не говорил. Бабушку я помнил плохо. Ее, правда, однажды вызывали в Москву сидеть со мной из Спас-Деменска.

Насколько я помнил, она терпеть не могла лифт и городскую пищу и здорово стреляла из игрушечного пистолета пластмассовыми шариками.

Было странно сознавать, что ни одного дедушки и ни одной бабушки у меня уже нет, но что же делать – мои родители были очень поздними детьми.

Короче, мама с папой уехали на похороны в Спас-Деменск, но меня с собой не взяли.

Мама собиралась вызвать из Калужской области, из города Спас-Деменска, родственницу, тетю Катю Марусеву, в целях экстренной семейной помощи.

Вся моя жизнь теперь состояла из одних больших изменений, привыкнуть к которым я никак не мог – тем более что изменения эти шли непрерывным потоком.

Тетю Катю я, в принципе, хорошо знал, она когда-то и со мной точно так же «сидела», экстренно помогая маме, и об этом времени сохранилось немало рассказов.

Рассказы рассказами, но когда тетя Катя приехала из Спас-Деменска, я ее почему-то сразу не узнал.

Отдаленные воспоминания вызывали лишь ее рыжие волосы. А больше ничего. Оказывается, сделал я открытие, маленькие дети ничего не помнят! Вот пройдет время, Мишка тоже вырастет. И тоже не будет помнить, как я с ним гулял в сквере, таскал его на плечах, кормил с ложки и делился с ним салатом оливье.

Это было, конечно, обидно.

Тетя Катя погладила меня по голове и стала торопливо спрашивать, что я люблю есть, что я люблю пить, какие вообще у меня привычки, и при этом непрерывно смеялась.

– Да все я люблю, – мрачно сказал я. – Вы, тетя Катя, должны уже не обо мне думать. А вот о нем, о Мишке.

Тут тетя Катя опять весело засмеялась и заявила, что ей хоть один, хоть трое, хоть пятеро, хоть десятеро – это все равно, она всех может накормить и за всеми присмотреть.

– Почему трое? – подозрительно спросил я. – Тут только мы с Мишкой. А третий-то кто?

– А Славик как же? – обиделась тетя Катя. – Он же с нами будет жить.

Про Славика-то я и забыл! Это был сын тети Кати, которому в то далекое время исполнилось, наверное, лет пять.