Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи Страница 67

Однажды шел дождь, и Александр шел в школу. Одинокий, но среди школьников, растянувшихся по тротуару.

Вдруг к нему сворачивает серая «Победа». Дверца ее распахивается, и изнутри говорят:

— Эй, Сашок! Нам вроде по пути?

А он проходит мимо.

«Победа» обгоняет.

— Чего ты мокнешь, как дурак? Садись, подкинем!

Пешие школьники оглядываются на него с завистью, а потом с удивлением, потому что Александр продолжает делать вид, что приглашения не замечает. И проходит мимо. Тогда, нагнав, «Победа» начинает ползти с ним радом на одной скорости — с придержанной изнутри дверцей, через открученное стекло которой оба Понизовских, первоклассник и особист-полковник, зовут вовнутрь Александра — туда, где сухо и тепло. Потом полковник перегнулся, захлопнул дверцу, и «Победа» газанула, обдав Александра грязными брызгами.

— Чего это он задается? — спрашивает Понизовский-младший.

— Да неспроста, должно быть, — отвечает задумчиво Понизовский-старший. — Надо бы звякнуть его матери… Ты мне напомни, сынок, если забуду.

— Ну хочешь, — предложила мама, — мы тебя только до угла будем подвозить, а дальше ты сам? И после школы точно так же: до угла сам, а там мы тебя с Медведем, — (их шофером), — будем ждать. Договорились?

— Да пусть бьет ноги, если охота, — сказал Гусаров. — Чего ты к нему пристала?

— А ты не вмешивайся! — вскипела мама. — «Чего пристала». А чего мне этот ваш особист звонит, а? Нотацию мне целую прочел! «Советую вам обратить внимание на воспитание в мальчике духа коллективизма, а то, — говорит, — сразу видно, что он у вас в детский сад не ходил. Обособляется, — он мне говорит. — Бросает вызов! Вы, — говорит, — за ним уж последите, а то — знаете? — в тихом омуте…»

— Кто, Понизовский? — вскричал Гусаров.

— Ну а кто же? Он.

— Эт-то по какому праву?… Ну, ничего. Я с ним поговорю.

— Ты что? Не вздумай у меня!

— Скажу ему пару ласковых.

— И этот туда же! — сказала мама. — Знаешь, Леонид? Давай-ка ты своих подчиненных воспитывай! А воспитанием мальчика я уж сама займусь.

— А-а!.. — издал Гусаров горловой звук.

Махнул рукой и вышел.

— Отца расстроил, — сказала мама. — Завтра с утра уж ладно, пешком пойдешь. Тем более с утра машины нет: папа на полигон едет. Но после школы, — возвысила она голос, — чтобы шел мне прямо к углу. Там мы тебя будем ждать. Договорились?

На следующий день она приехала на угол к последнему звонку, оставила «виллис», взбежала на школьный двор, спряталась за красный клен и взяла под наблюдение крыльцо. Дверь распахнулась, с криками во двор стали выдавливаться школьники. А вот и Александр. Который на угол и не думал идти, решительно взяв направо, открыв, а потом изнутри закрыв за собой калиточку приусадебного участка. Она пошла за сыном, который, не подозревая, что взят — выражаясь профессиональным языком — под наружное наблюдение, ускользал себе сквозь заросли шиповника виляющей тропкой.

Александр пролез в пролом забора. Здесь, по-над железнодорожным откосом, заросли были еще гуще. Натянув на уши воротничок форменной гимнастерки и царапая руки, он нырнул в колючки, прорвался, а потом постоял немного, созерцая откосы, красиво выложенные лозунгами из битого кирпича и сходящиеся под углом вниз — к поблескивающим рельсам. Стоя так, он из первоклассника с ранцем за плечами мысленно преобразился в пограничника из кинофильма «Застава в горах», которому с риском для жизни сейчас вот предстоит выследить опасного диверсанта, на коровьих копытах коварно пробравшегося на нашу советскую территорию, — догнать и обезвредить, связав ему за спиной руки. Пограничник Александр приступил к спуску по крутой наклонной плоскости.

Вдруг позади него — хруст, треск, вскрик! Из колючек шиповника выломалось что-то тяжелое и живое. Он глазам не поверил: мама!.. Что-то гневно крича, мама уносилась мимо него, и вот она упала — и кубарем покатилась под уклон.

На пути у нее возник красный лозунг. Раскатив по траве обломки кирпичей, мама стала замедляться, а потом — бух — ввалилась в канаву.

Александр уступами — бочком, бочком, бочком — сбежал к месту исчезновения мамы.

Она была жива. На лице у нее была вуаль с черными мушками. И сквозь нее мама стонала, до побеления костяшек сжимая в кулаках пучки пожухшей травы, выдернутой с землей. Александр наклонился и спросил:

— Это ты, мама?

— Кто же еще!.. Руку дай.

Он дал, и мама, охая, поднялась на ноги. И подняла вуаль с лица. Это была действительно она.

— Но как же ты… Что же ты тут делаешь?

— А ты?!

— Я? Я домой иду.

— А на угол, где договаривались, почему не явился? Почему в машине не ездишь? Почему, наконец, нормально не ходишь? Как все дети? Через железную дорогу зачем поперся? А если б тебя поездом переехало, а? А?

Крича и охая, мама расстегнула на себе свое манто, желтое и с черными полосами на плечах. Поочередно обнажая колени, отстегнула и скатила с ног порванные чулки. Скатала их и всунула себе в накладные карманы. Длинными и острыми ногтями пальцы ее прорвали нитяные черные перчатки. Мама их стащила палец за пальцем, спрятала вместе с чулками и посмотрела на откос с рассылавшимся лозунгом. Теперь, при всем желании, пассажиры из мимоезжих поездов ничего на этом откосе прочесть бы не смогли.

— Что же мы это с тобой натворили? — ужаснулась мама. — А ну давай обратно складывать! Да в темпе!..

И — босая — полезла кверху. По пути она подобрала свою туфлю на отломившемся каблучке и спрятала в карман, а он, Александр, нашел вторую, целую.

Ползком по наклонной плоскости они в четыре руки подобрали все обломки пачкающего пальцы красной пылью кирпича, сложили обратно в буквы, после чего вытерли руки о траву.

Спустились, перешли рельсы и побрели гуськом по тропке вдоль. Мама оглянулась.

— Ну а если б меня арестовали?

— За что?

— Как то есть за что? За лозунг этот. — Она отвернулась, завела назад руку и потерла через манто себе попу. — За осквернение.

— Ты же нечаянно! — возмутился Александр.

— Это еще доказать надо! Кто бы поверил? Приписали бы злой умысел — и в Сибирь. Лет этак на десять! Меня в лагерь, Леонида — в штрафбат, ну а тебя, всего первопричину, в питомник. Для детей врагов народа.

— А разве есть такие?

— Враги народа?

— Нет, питомники.

— Сейчас — не знаю, — сказала мама, — а раньше-то полно их было… Слава Богу, никто нас вроде не увидел, а? Я-то сослепу была, а у тебя зрение детское: никто?

— Никто.

— А если б поезд проходил? Взяли бы пассажиры да и составили бы коллективное письмо. Куда следует.

— А куда?

— Неважно, — сказала мама. — А все ты! С твоей манией выискивать окольные тропки. — Мама остановилась и повернулась к нему. — В жизни, Александр, надо шагать положенным путем. Ясно?

— Ясно.

— А если положено ездить, так надо ездить! Впредь у меня чтоб ездил, как все. Ясно?

— Ясно.

Они вскарабкались на откос и оглянулись. На противоположном — под косыми лучами сентябрьского солнца — четко читался злополучный лозунг:

ДЕЛО СТАЛИНА — ВЕЧНО!

Он вышел во двор. У подъезда стоял «виллис». Дождь барабанил по его брезентовой крыше. Сапоги Гусарова исшаркали подножку до голого железа. Дверей в машине не было, из проема насмешливо смотрел рядовой Медведь.

Он снял ранец, влез на растрескавшееся кожаное сиденье и взялся за скобу поручня.

— Здравия желаем! Ну что, поехали?

Он промолчал.

— То-то!.. — заключил Медведь.

Повернул ключ зажигания и кованой подошвой кирзача утопил стартер.

Урок чистописания

В Пяскуве маме предложили взять Александра сразу во второй класс: читать-писать он уже умел и, как дитя Ленинграда, превосходил своих сверстников по общему развитию.

— Пусть будет как все, — решила мама. — Не хочу, чтобы ребенок выделялся!

И отдала Александра в первый.

Где сразу выяснилось, что лучше бы и не умел он писать. Потому что пишет он неправильно. Криво пишет. А надо было — по линеечкам. Каллиграфически.

Над столом мама раскатала и прикнопила Ленина и Сталина, а справа — политическую карту мира. Уже темно в их комнате, только нежно-зеленым излучением светится стеклянный абажур настольной медной лампы. Гусаров вот уже неделю на осенних маневрах, и мама учит Александра каллиграфии.

Раскрытые Прописи, утвержденные Министерством просвещения, прислонены к столбику лампы. Линеечки горизонтальные, линеечки косые. И с идеальной четкостью и плавностью изгибчатых переходов толстых линий в тонкие в линеечки эти впечатались три слова:

МАМА РОДИНА МОСКВА

Всматриваясь в прописи, он, Александр, старается скопировать эту четкость. Тремя пальцами — большим, средним и указательным — сжимает он по-разному жестяное оперенье красной деревянной ручки, но перо его уходит за тетрадные линейки, и вместо этой вот РОДИНЫ получается черт-те что. Под взглядом мамы с полтетради уже исписал Александр этими загогулинами и продолжает в том же духе, добиваясь четкости, ибо мама пригрозила ему, что он спать не ляжет до тех пор, пока не выйдет у него целая страница вот таких, как в прописях, — идеальных… Страница!..