Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 68

В кинотеатрах они смотрели только добрые и веселые фильмы. В театрах они бывали только на добрых и веселых спектаклях. Музыке бабушка доверяла тоже только доброй и только веселой.

Присланную мамой из Америки одежду и обувь, роскошную, яркую, модную, брезгливо прятала на антресоли. Одевала мальчика исключительно в неуклюжие советские брючки и в дурно сшитые советские рубашечки и пиджачки. Ты не имеешь права выделяться, говорила она мальчику, ты обязан быть точно таким же, как и все остальные. Ты один из многих, ты в коллективе, как коллектив пожелает, так тебе и следует всегда поступать…

Дочку я упустила, призналась бабушка однажды мальчику, слезы со щек не убирала, пока говорила, молодая была, дура, работа, общественные нагрузки, любимый муж, в конце концов; она читала, что хотела, она встречалась, с кем хотела, она ходила, куда хотела, я как-то у нее в портфеле даже нехороший журнал нашла, очень нехороший, с мужчинами и женщинами… И вот результат — вышла замуж за капиталиста и уехала в эту страшную Америку, буги-вуги, хали-гали…

Год прошел, второй, третий, четвертый, пятый… Учителя не жаловались, но предупреждали. Присматривайте за ним, наказывали они бабушке. Он неуправляемый, случается, грубит, у него часто меняется настроение, то он веселый до икоты, то злобный до истерики… Нет, нет, нет, не может этого быть, отмахивалась, посмеиваясь, бабушка, вы говорите о ком-то другом, но только не о моем сладеньком, славненьком мальчике. Он такой тихий, мягкий и вежливый. Он воспитывался на добрых книгах, на добрых фильмах, на доброй музыке… «Присматривайте за ним!..» Я ни разу еще не отпустила его от себя ни на шаг. Он остается последние четыре года без меня только за стенами вашей школы. Даже когда он гуляет, я тайно и секретно всякий раз веду за ним наблюдение. Не всегда, правда, оно у меня получается, это наблюдение, но я тем не менее пробую и стараюсь, не отступаюсь…

В какой-то день, ясный, не ясный, летний уже почти, весенний, она увидела — просто случайно проходила мимо, — как во дворе той самой школы дерутся два мальчика, вернее так — один мальчик примитивно дубасит другого мальчика, безжалостно и остервенело и чем попало — досками, камнями, кулаками, ногами. И рычит при этом, и взвизгивает, и матерится. Заспешила разнимать… В рычащем и матерящемся мальчике узнала, цепенея, умирая, своего любимого внука. Он обернулся, ощеристый, только крови на клычках не хватало, прошипел низко и с угрозой, чтобы она, бабка, сука, поскорей убиралась, и продолжил с еще бóльшим ожесточением калечить другого мальчика… Мальчиков разняли прохожие… Бабушка не умерла, но жить теперь не хотела.

Мальчик долго извинялся, просил прощения, плакал, стучал об пол коленями, кусал свои кулаки, молотился головой о стенку. Бабушка простила, но не поверила…

Еще год, еще год, еще год… Справиться сама теперь с ним не могла. Он не слушал ее. Он плевал на нее. Он не разговаривал в последнее время с ней. Он ей приказывал. Если она не выполняла то, что он ей приказывал, он ее бил. Не больно, но ощутимо. Она боялась жаловаться в школу. Она боялась заявлять в милицию. Ей было неудобно. Ей было стыдно… Однажды он на ее глазах на кухне ее квартиры изнасиловал девочку, свою сверстницу… Ревел оглушающе, неправдоподобно, когда кончал… Она, дура, еле уговорила девочку никому об этом ничего не рассказывать… Бабушка боялась даже жаловаться собственной дочери. Она столько раз ей говорила, дочери, что она-то уж точно знает, как нужно воспитывать современных детей… Как? А просто — в добре и бесконфликтности. Дети не должны знать о жестокости жизни и о ее несправедливости, они не должны до поры до времени видеть горе, несчастье, насилие, а тем более секс…

Еще год, еще год… Его несколько раз выгоняли из школы. Она бегала к директору, умоляла его, обнимала его за ноги, целовала его колени… Мальчик дрался все время — в школе, на улице, во дворе. Но не со сверстниками и тем более не с теми, кто старше, а с теми, кто меньше и кто слабее. Несколько раз избивал девочек. Особую ненависть испытывал именно к девочкам.

Тоскливо дрочил по ночам, не получая удовольствия, грустя после, задумавшись, не понимая, отчего так все неясно и скверно… Злость и раздражение вызывает у него весь мир вокруг, и потолок и стены в его комнате, и дверь, и его кровать, и потрескавшаяся краска на раме окна, соседи, паучки и тараканчики, птицы, кошки, собаки, некогда любимая бабушка, розовые трусики под форменной юбкой школьной красавицы Оли, мать ее, сучку! Сперма растекалась неприятно по животу, скользко подрагивала, как сопля. С омерзением стирал ее полотенцем, отворачивался от запаха — как же вокруг все безрадостно и вонюче… Готов сожрать всех и все, переварить и высрать на хрен все непереваренное, с треском и отдохновением, и выблевать то, что осталось. Ненависть душила. Отчего?..

В книгах, которые он читал, и в фильмах, которые он смотрел, жизнь удавалась — всем, даже самым вроде как несчастным и обездоленным, плохие ребята попадались не часто, и их наказывали обязательно, красота и умиротворение, так хорошо, так хорошо, петь хочется облегающим голоском; какашки утром в сортире — казус, настоящие люди не какают и не писают, а детей им выдают в исполкомах под расписку, конец семидесятых-начало восьмидесятых — все именно так. Никто никого не хочет победить, подавить, перегнать, растоптать. Презрение — невозможно. Ненависть только в отношении врага. Взаимопомощь и взаимовыручка — религия…

Но на самом-то деле все оказалось противоположно не так. Кровавая драка без правил в действительности наша жизнь. Люди только и думают о том, как бы им побольней и поощутимей повредить своего ближнего и дальнего, с удовлетворением. А разрушить окончательно еще желательней…. Книги врали, фильмы врали, люди вокруг врали, все, все до единого, и бабка, гнида, тоже врала! Отодрать ее в жопу палкой, бутылкой, рукояткой от сковородки, чтоб кровью харкала, сука, а потом убить, на х…! Он не готов был к такой правде. Он растерялся… Теперь добренькие книжечки и славненькие фильмики только провоцировали его агрессию… Страхи, тревоги, сомнения выкарабкивались наружу, он пытался защищаться, доказывать себе, что он не говно… Страхи и сомнения в других — возбуждали. Отсутствие сопротивления утраивало агрессию… Бедный мальчик. Хорошо, что генетически, врожденно не способен был на серьезное преступление, а то Большая Беда пришла бы на нашу землю… Чикатило расстроился бы явно, извелся бы, изошелся бы от зависти там, в аду или в раю, а почему бы и нет, когда узнал бы о подобном сопернике.

Армия наказала пинками, подзатыльниками, отбитыми яйцами и расколотыми зубами. Жег энергию на тренировках. Наслаждался, когда смотрел, как бьются друг с другом его корешки, солдатики из разведбатальона его десантной дивизии, как вопят, как пердят, как матерятся, но не сдаются, теряют сознание, блюют… Тише со временем стал, легче, веселее… Фельдшерицу местную, страшненькую, но удивительно сексапильную, такое случается, драл во все дырки бешено — выстреливаемая им сперма долетала до ее горла… Женщинам теперь был рад, любовался ими, всякими, с хорошенькими откровенно кокетничал… Легче стал, тише, понятливей, справедливей, участливей, отзывчивей… Получал удовольствие от того, что пытался делать другим хорошо. Однако покуролесить по-прежнему любил. Но беззлобно…

К радиатору отопления проводами от настольной лампы и электрического чайника их привязал, и того и другого. Был мил с ними и доброжелателен. Они мне не нравились, но они имели право на достойную жизнь. Я это понимал, хотя и не чувствовал. Мне их не жалко. Если бы они сейчас умерли бы вдруг, я бы совсем не расстроился. Но они тем не менее имели полное право на большую и достойную жизнь. И я, между прочим, это их священное право обязан, сколько живу, всеми имеющимися у меня силами и всеми доступными мне средствами исправно и безропотно защищать. Остановился, оглянулся, посмотрел внимательно в свои глаза. Почему обязан? Думал недолго, но интенсивно. Ответа не нашел, но с необходимостью примирился. Мы пришли в этот мир, чтобы облегчить жизнь другим… Так, наверное… А кто это такие мы?

Нет, не стал рот им забивать тряпками или заклеивать скотчем, оставил их губы и языки на свободе. Знал зачем.

Они, оба парня, томились сейчас неизвестностью, и неудобством, и униженностью, и зависимостью. По лицам и по телам их все это видел. Слов не требуется. Не понимали, что делать с руками и ногами и с вопрошающими и страхом поцарапанными глазами…

— Расскажи приятелю о тех чертях, какие жуют тебя изнутри, — обратился к тому, который с носом-пузырем, как у клоуна. — И тебе, и ему полезно будет. Я уверен… Ты же ведь ему об этом еще не рассказывал. Боялся… Правда?.. Об отце, о матери, о проститутках. Сколько лет-то на твоих глазах большие злые и грязные дядьки и тетьки трахали твоих старших подружек? Пять, шесть? А тебе сколько было тогда самому? Три, четыре, семь, восемь?.. Расскажи…