Леонид Пантелеев - Верую… Страница 69

Кого, интересно знать, принимает сейчас Анна Александровна Вырубова? С этой женщиной Тата была знакома, не один раз встречалась и во дворце, и в соборе, и в Серафимовском лазарете. Но дружить — нет, об этом не могло быть и речи. Между ними стоял «старец»… Как, в самом деле, она, молодая светская женщина, фрейлина двора, не брезгует близким знакомством с этим грязным сибирским мужиком?! И сколько ужасных разговоров вокруг…

У кинематографа «Тиволи» приманчиво светились два ярких молочно-белых электрических шара. Она подошла, посмотрела афишу: что сегодня идет? Шла новинка сезона! «Историческая драма в 8-ми частях „Капитанская дочка“».

Не думая долго, зашла, купила билет. Из зрительного зала, из-за черной пыльной портьеры доносилось бряканье рояля. Играли почему-то из «Данс макабр» Сен-Санса. Она вошла, стрекочущий луч, серебристо летевший из будки механика, ослепил ее. Пригнувшись, она поискала место. Свободных мест было много.

Что происходило на экране, она не сразу разглядела и поняла. По широкой реке плыли плоты. На плотах стояли виселицы. Покачивались, покручивались тела повешенных. «Ничего себе, нашла развлечение», — усмехнулась Тата. Но все-таки досмотрела картину до конца — до той сцены, где в аллеях Царскосельского парка Маша Миронова встречает императрицу, опускается перед ней на колени… Потом был дивертисмент — на узеньком просцениуме перед экраном выступали куплетист, фокусник, «женщина без костей» в блестящем черном трико. Потом показывали французскую военную хронику. Окопы. Орудия. Залпы. Взрывы. Бегущие солдаты в металлических шлемах. За хроникой шла видовая — Неаполитанский залив или Лазурный берег. Как всегда, видовая была подсвечена, окрашена в голубовато-зеленый цвет. Наташа не сразу поняла, что напоминала ей эта дымчатая голубизна. Ах, да! Молитва в Гефсиманском саду — витраж в домовой церкви Кауфманской общины.

У нее вдруг застучало сердце, заслезились, затуманились глаза.

— Господи, да минует меня чаша сия, — то ли подумала, то ли вслух сказала она. И тут же очнулась, испугалась:

«Какая чаша? О чем я? С какой стати я вдруг раскисла? Ведь все хорошо. Скоро вернется Борис. Дети здоровы. Папа? И папа — здоров, не на войне, в глубоком тылу…»

Но тоскливое, тревожное чувство не проходило. Она не стала ждать начала «Капитанской дочки» и, как только загорелся свет, поднялась и вышла из кинематографа.

…Все окна в доме были темные, только в детской чуть заметно расплывался в черном стекле малиновый огонек лампады.

«Спят мои поросятки», — подумала она с нежностью. И ей стало стыдно, что она ушла из дому, бродила под дождем по спящему городу, смотрела в кинематографе какую-то глупую «женщину без костей»… Поднявшись на крыльцо, она хотела позвонить, но не стала, порылась в ридикюле и сама открыла французским ключом дверь. И сразу услышала смех и громкие голоса. Это на кухне веселилась без барыни прислуга.

«Что их там так веселит?» — подумала она, хотела зайти на кухню, но задержалась у двери.

— А яму что — зявать? — говорил денщик Петр. — Дурак он, что ли, зявать? Один вот так-то зявнул, и знаешь что было…

Он сказал неприличность.

Громко, заливисто засмеялась горничная Клаша. Ее перебила няня Фиса:

— Да полно тебе, Клашка! Подавишься. Не дурак он, а подлец! Всегда говорила и сейчас скажу: подлец, первой гильдии подлец!

Клаша смеялась, не переставая.

— Любит, значит, — басом сказала кухарка Варя. — Любов.

— «Любов»?!! Четыре дома на Морской улице — вот и вся твоя любов.

— Нет, тетя Фиса, это неправильно, — сказала, задыхаясь от смеха, Клаша. — Кто видел, говорят, она красавица.

Наталия Сергеевна вернулась в прихожую, открыла входную дверь и громко хлопнула ею.

Голоса на кухне смолкли. Выскочила Клаша:

— Барыня?!

— Да, я, — сказала Наталия Сергеевна.

Вышла и няня Фиса. И денщик Петр выглянул.

— Чему вы там так заразительно смеялись?!

Клаша, принимая у барыни пальто, фыркнула. Няня Фиса строго на нее покосилась.

— Это она — вертихвостка. Глупости, барыня, болтовня всякая…

— Хорошо. Дети спят? Ируся не плакала?

— Нет, заснули оба сразу. Как убитые.

— Телефон не звонил?

— Не звонил.

— Ну, идите спать. Уже поздно.

…Телефон позвонил на другой день после обеда.

— Это я, — услышала она бодрый голос мужа.

— Как? Ты уже ходишь?

— Я уже дома.

— Как? Что значит дома? Откуда же ты говоришь?

— Видишь ли, Натали, нам надо с тобой, так сказать, дружески поговорить.

Голос у нее сорвался, пискнул, как у маленькой девочки;

— О чем?

— Короче говоря, я не могу… врачи предписали мне полный, так сказать, покой. Я у своих.

Она молчала, смотрела в черный рупорок аппарата и не находила слов, не знала, что сказать. И вдруг слезы, нежданные, непрошеные, закипели у нее в горле.

— Хорошо… да, — быстро сказала она и с усилием, не с первой попытки повесила на крючок трубку.

Он тут же еще раз позвонил. Она сдернула трубку в глупой надежде: а вдруг он сейчас скажет: «Я пошутил».

Бархатный голос его и в самом деле смягчился:

— Что ж ты, милая, так невежливо повесила трубку! Нехорошо. Обиделась? Не надо.

Она не могла разжать губы, сказать «да» или «нет».

— А я слышу, как ты дышишь. Дышите! Не дышите! Еще раз дышите… Дети здоровы?

— Да.

Он помолчал.

— Ну, завтра или послезавтра, если врачи позволят я заеду, увидимся…

Приехал ой на другой день. Поцеловал ей руку, прошел не в кабинет, а в гостиную и сел, как визитер, за круглым столиком у окна.

Разговор почему-то предпочел вести по-французски:

— Милая Натали, не будем играть в прятки. Мне нужен развод.

Она молчала. Почему-то не хотелось, противно было говорить сейчас по-французски.

— Но где же все? — сказала она, и ей самой стало жалко себя.

Хотелось ей сказать: где же — любовь, клятвы, акварельные виньетки, розовые сердца, пронзенные золотыми стрелами купидонов?!

Он понял ее.

— Да, да, — сказал он. — Это была моя большая ошибка, одна из многих, какие совершаются на каждом шагу тысячами людей. Я понял, что я никогда не любил тебя…

И, не дав ей ответить, заторопился:

— Вину я, разумеется, возьму на себя. И вообще все эти грязные формальности.

Она вспомнила Провоторова.

«Будь дочерью своего отца», — сказала она себе. А вслух сказала:

— Хорошо. Но, скажи, все ли ты взвесил, прежде чем ломать семью? Ты подумал, как это отразится на детях?

— Дети?.. Разумеется, дети нуждаться не будут.

Только тут ее охватил гнев.

— Я разве об этом? Я спрашиваю: неужели тебе… неужели вам не жаль детей?

— Детей? Жаль? Хотите полной откровенности? Они мне не нужны. Будет жена — будут и дети.

Наташа быстро поднялась.

— Выйдите, пожалуйста, — сказала она первый раз по-французски.

Усмехнувшись, он поднялся и, не простившись, пошел к выходу. Ей стало страшно, захотелось кричать, захотелось ударить его.

— Постойте, — сказала она. — Значит, вы женитесь? Кто же она? Молодая, чернобровая, похожа на персик?

— Да. Молодая и чернобровая.

— И плюс четыре дома на Морской?

— Даже, представьте, не четыре, а пять. Один, двухэтажный, на Петербургской стороне.

Из письма от 20.VII.58 г.:

«…Когда о свершившемся узнали мои родные, они пришли в ужас:

— Разводка! Какой позор! Да у нас и в роду таких не бывало!..

Уговаривали жить с мужем, помириться хотя бы ради детей, но в ушах у меня еще звучало, что ему дети не нужны.

Отец, как я писала, работал в это время на Урале, и помочь мне взялся его брат. Он нашел хорошего адвоката, который согласился вести процесс в моих интересах.

Ко мне приходил из консистории какой-то монах уговаривать меня, но и он скоро почувствовал, в какой глупой роли ему приходится выступать.

По совету адвоката я потребовала обеспечить детей, но полученные мною деньги я не успела реализовать — совершилась революция».

К письму приложена фотография: молодая Наталия Сергеевна с двумя детьми. Полугодовалая Ируся — сердитая, толстощекая, крутолобая — на коленях у матери. А из-за плеча Наталии Сергеевны выглядывает хорошенький большеглазый мальчик в матросской курточке. У мальчика умная и немножко хитрая, лисья улыбочка. Про молодую женщину «несчастная» не скажешь. Улыбка у нее грустная, лицо простонародное, вспоминаешь, что она — казачка. И вспоминаешь слова Провоторова о том, что она дочь своего отца.

На обороте карточки написано:

«Такими оставил их отец, чтобы завести другую семью поздней осенью 1914 года. Дорогому Алексею Ивановичу. Н. М.».

Из моего письма от 28.VIII.58 г.:

«Спасибо Вам, милая Наталия Сергеевна, за откровенный и душевный рассказ. Нелегкую Вы прожили жизнь, от всего сердца желаю, чтобы оставшиеся дни (а их у Вас будет еще много!!!) ничем серьезным не омрачались.