Александр Терехов - Немцы Страница 69

— Мне было очень хорошо. Такая красивая ты…

— Говоришь для того, чтобы что-то говорить? Скажи серьезно: зачем тебе это надо? Зачем это нужно мне, в общем, ясно. А зачем тебе?

Он попытался приподняться и поцеловать, но Вероника-Лариса отстранилась и с помощью дополнительного маневренного двигателя перевела себя на орбиту повыше, закрыв одеялом груди.

— Тебе просто захотелось сделать мне очень-очень хорошо, да?

— Слушай, ты этого хотела, я этого хотел. Взрослые люди… Зачем еще что-то говорить?

— Да. Незачем. Конечно, — она обиделась, совсем другая, неприятная, не видел ее такой. — И теперь ты больше ко мне никогда не придешь…

— Приду.

Он лежал, глядя в серый угол, не пуская в себя мысли об Улрике, Эрне — помнил как, научился, не пуская в себя мысли о Сигилд… Когда безопасней встать? Начать с «мне пора», с «ого, сколько уже времени?» или «а где же чай?». Лишь бы не начала плакать.

В тот вечер Улрике почувствовала себя плохо, ездила ругаться в мастерскую, где шили шторы, — долгая дорога, заболел живот, боялась остаться одна, не выпускала его руки:

— С нами, со мной, с маленьким ничего же страшного сегодня не случится? Ты помнишь, куда звонить? Обещай, что не уйдешь. Так тяжело почему-то на душе весь день…

Эбергард не выпускал ее руку, целовал и долго сидел рядом после того, как уснула, разглядывая, как незнакомую, — вернется ли девушка, которую он хотел? — или оттуда, из времени, возраста, не возвращаются?

Если не спал, то брал бинокль и подсаживался к кухонному подоконнику — рассматривать дом, уже многих узнавая, находя дорогу к прикормленным местам по застекленным лоджиям, по-разному заставленным старыми холодильниками, ящиками, тазами и наглухо заклеенными фольгой; в июне началась и длилась всё лето эра мужиков в длинных трусах, куривших вечерами на балконе, потом сквозь тополиный пух проявились старухи, бесцельно налегавшие на подоконники — что хотели увидеть со своей высоты? — сами пыльно-седые и легкие, как нацеплявшийся за подоконник и свалявшийся пух; в полночных окнах спален маячили мощные пожилые спины гладильщиц, стянутые бюстгальтерными креплениями, — они размеренно двигали невидимыми утюгами; затем за туманными тюлевыми занавесками падали на диваны и накренялись над столами голоплечие абитуриентки, ходили, размахивая руками, заучивая наизусть; в августе наступила страшная жара и ночью все распахивали окна; осенью люди стали другими, поменялись, кроме одного окна — за ним собирались полусогнутые старики и подолгу сидели, грея протянутые ноги у телевизионного пламени.

Шел покой от чужих окон, люди никуда не спешили накануне неподвижности, сна. Им некуда было деться. Безмятежность домашних дел баюкала их. Разбирали постели, взмахивая покрывалами. Обнимали подушки. Разливали чай. Слушали друг друга, подперев подбородки кулаками. И гасили свет.

Бывали дни, когда в каждом, каждом кухонном окне пугалом торчала хозяйка в сгорбленном халате. Одна. Отходя от плиты, возвращаясь к двум кастрюлям, приседая передохнуть. Вязаные черные штаны под халатом. Так и Эрна, думал Эбергард, может быть, если он не оставит Эрне денег, если выйдет замуж за парня без «возможностей», будет вставать каждый день в шесть утра и готовить то, что без остатка сожрется за день. Одного жителя окна Эбергард недолюбливал. Он с женой долго не ложился. Каждую ночь, в половине первого Эбергард заставал их на кухне. Жена — пышная, широкая, с распущенными черными волосами, в коротенькой красной штуке с кружевным подолом и раздевающим до пояса вырезом на груди, приходила к мужу на кухню прямо из ванны. Они вместе курили у открытой форточки. Выпивали по чашке кофе или чая. По очереди ходили отлить. Затем свет на кухне гас и зажигался в зале — муж и жена раскладывали диван и долго расправляли простыни. Он садился на диван и включал телевизор. Она садилась рядом и вместе с ним смотрела на экран. Потом прилегала на бок. Потом засыпала. Он ни разу не коснулся ее.

В декабре монстр, собравшись за час, внезапно отчалил в отпуск на неопределенное «долго» и в непросвечиваемое «куда-то», оставив забурлившие слухи: не вернется; комендант видела в субботу водителей и охрану, выносящих коробки, в коридорах мэрии кивали, «решено», заместитель Шведов аккуратно известил ближних: да (но недобитые ветераны префектуры не верили: гэбэшные штучки, запустить и следить, где вынырнет и кто что); Эбергард не радовался прежде времени и порой обнаруживал сожаление в себе: аукцион, для кого тогда аукцион, хотя с кем делить отпиленное — найдется; но только начало что-то складываться, предсказуемость, со стороны может прийти «много хуже»; из своих — Кристианыч матер, но стар, Гуляева в мэрии знают как мастера целовать в щеку чиновниц, повторяя: «Всё, что могу» — и только, Шведов неловок и глуп — на правительстве даже по бумажке выступить не может, в присутствии мэра теряется. Выходит — Хассо? Хассо в пятницу, пообедав, вдруг сорвался и умчался в мэрию без объяснений и вернулся непроницаем; с понедельника префектурные бабы бегали к окнам на Тимирязевский: не заворачивает ли кортеж вице-мэра представлять нового префекта, но к среде выяснилось: Хассо ездил на координационный совет по молодежной политике — чуть не забыл — стихло, шумело только вечное: оставит ли Путин мэра после выборов, договорился мэр или не договорился; на обочинах ярмаркой встали автомобили, обшитые предвыборной броней: «Мы — первые! КПРФ», «Дать 5! Народная воля», «Единая Россия — № 8!» — «Единая Россия» всюду; Гуляев попросил: «Загляни» — звонил сам, если совсем срочное, но спросил несрочное:

— Что у нас по выборам, Эбергард?

— Да ничего так, пока. «Родину» снимут. Двойника Иванову-2 мы подобрали. Тоже Иванов-2. Только Петр. За двое суток до выборов снимется и призовет избирателей отдать голоса Иванову-1.

— Да? Зайди-ка… — зачем-то в комнату отдыха, вот сюда — никого же там неожиданного не может… Анна Леонардовна, показывая из-под длинной, обтянувшей бедра юбки пятнистые сапожки, быстро и молча приземлила на стол поднос: кофе, печенье; и, не спросясь, включила телевизор — по их, значит, уговору телевизор должен бормотать, пока они будут… О чем?

— Волейбол, — разглядел Гуляев трансляцию, смущенно потер руки, топтался: куда? откуда предстоящее будет удобней? — Все знают, что я люблю волейбол. Смотрел я бюджет на будущий год… А вот если забрать у тебя бюджет? А, Эбергард?

Следовало сказать: «Мы уже говорили про это в сто тридцать второй серии», с мая только и продержался, кровосос, на дозе… Семь месяцев. Потом привыкание и — повышение дозы. Еще Эбергарду захотелось сказать: «Когда вы нажретесь?!!», «Вы не боитесь, кому-нибудь расскажу?» — да рассказать некому.

— Ты один. И я один, — говорил Гуляев с обидой: как это прежде Эбергард этого не замечал? — А я генерал. Пятьдесят девять лет. А уйду на пенсию, за квартиру будет нечем платить. Ну, не буквально, конечно… Давай вместе? И тогда почему, — Гуляев нарисовал «20 %» (и бумагу заготовили), — а не, — «30», — или, — «40»? Мне нужно такое дело, чтобы кормило, когда ни меня, ни префекта, ни мэра уже не будет… Чтобы внуков моих кормило! Бери что-нибудь в аренду, торгуй, давай строй что-нибудь… А я буду с тобой. Я не щипач, мелочь не нужна!

— Я не подведу, Алексей Данилович, — тепло (спасибо за открытость и доверие щедрой души) пообещал Эбергард, — и дам предложения.

— Не затягивай!

Донеся до дверей прямую спину и благодушно развернутые плечи, он почуял, что перестал шевелиться-слушаться язык, постоял над отчужденной Анной Леонардовной, развесившей синюшные мешки под глазами, с нажитым и непреодолимым машинописным ожесточением бьющей пальцами по клавиатуре, следя, чтобы в мониторе буква исправно цеплялась к букве, образуя «План работы префектуры ВЮАО» на следующую…, но сказать ничего не смог; она бросила печатать и смотрела вслед: нет ли затемнения в легких, скрытой, непокорной еще инфекции? — по коридору мясницкой походкой «убивать быка» ступал Пилюс:

— Аукцион объявлен. Смотри на сайте… И вообще — смотри!

Голова Эбергарда сопроводила поворотом движущийся поблизости объект, но не получилось выбрать нужное из запаса слов — один, будто посреди ночи, не встретив живых, не беспокоя собак, он оделся и вышел туда, где слепил глаза и щекотал веки мелкий снег, дорожкой наискось сквера прогулялся в сторону метро, а перед Тимирязевским повернул налево, на тропу собаководов, вдоль бетона, охранявшего рельсы, и непрерывно вглядывался в телефон, словно попросил у кого-то спасения и пообещали «отзвонить» — «смс»! — но это адвокат писала: «Я никому про тебя не говорю. Но, может быть, у меня на лице написано? ВСЕ ВИДЯТ!!! Пахну тобой. Дышу тобой»; остановился и сосредоточенно (будто всё зависит именно от этого!) он нащелкал: «Спасибо, Вероника, так хочется еще раз поласкать твою грудь!», «отправить» — предложил телефон, он занес большой палец над «отправить» и обмяк от дурноты: в адресе, в «кому» — машинально выбрал «Улрике», безголово, пальцы сами… Вот бы… Беременной. Любимой.