Сергей Залыгин - Тропы Алтая Страница 69

На берегу Андрей лежал неподвижно до тех пор, пока не продрог окончательно и камни не разрисовали ему живот и руки синими и красными рубцами. Он повернулся на бок.

Оглянулся…

Гнедой лежал неподалеку, подогнув ноги и упершись носом в серый, с красными пятнами камень.

Андрей подумал, что гнедой вот-вот может перевернуться на бок, а потом на спину и тогда поломает седло и помнет все имущество в рюкзаке.

Это соображение заставило его встать, а как только он оказался на ногах, появилось множество дел.

Он подошел к гнедому, расседлал и осмотрел его ноги. Не очень хорошо, когда только что подкованный конь пускается вплавь! Ссадин на тонких и светлых бабках не было, гнедой нигде себя не засек. Он только впал в дурное настроение: оттопырил нижнюю губу и, словно дворняжка, высунул язык. Время от времени он громко икал, содрогаясь всем телом.

— Пройдет! — сказал ему Андрей. — Вот увидишь, пройдет! Побегай! Разогрей кровь!

Вынул из рюкзака ручные часы, завернутые в пергаментную бумагу, которой он взял с собой довольно много, чтобы завертывать образцы бурозема. Часы серьезно и деловито отбивали свои «тик-так, тик-так».

Патроны подмокли, и Андрей вынул пыжи, а порох рассыпал на пергаменте, чтобы подсох. Спички были совсем влажными, и, хотя в этом было мало проку, он тоже разложил их по камням. Высохнут или не высохнут? Андрей погладил сырой порох, ощупал спички и вздохнул: «Не то качество!»

Гнедой, все еще лежа около пестрого камня, повел па Андрея грустным взглядом.

— Что, лошадь, думаешь, ничего не выйдет у меня с огоньком? — спросил Андрей. — Учись жить, лошадь! Так говорят профессора — не кто-нибудь!

И он достал из рюкзака лупу, направив ее на солнце, зажег маленькую веточку, а через несколько минут пылал уже костер. Он принялся сушить спальный мешок и решил тут же, на берегу, готовить обед.

Нужно было восстановить силы, к тому же и в самом деле с заходом солнца он уже не сможет добыть огня и приготовить горячую пищу.

Он стал соображать, хватит ли ему одной консервной банки для обеда или следует вскрыть сразу две, и тут заметил, что задний левый горок развязан. Он мгновенно сунул руку в отверстие и там на самом дне под тепловатой водой, заполнившей кожаный мешок, нащупал консервную банку… Одну… Другую… И все — их только две осталось.

Каким образом развязался торок? Или нечаянно он дернул ремешок, когда вертелся в шальной струе, или плохо заторочил на том берегу?

Две небольшие банки — одна с говяжьей тушенкой, другая с мясными щами — подмигивали веселыми солнечными зайчиками, и, поглядев сначала на них, а потом на гнедого, Андрей сказал:

— Еще неизвестно, кто из нас лошадь…

Потом он решил, что прежде всего нужно одну из банок съесть, а за обедом как следует обдумать вопрос: что делать? Возвращаться за продуктами в село или не возвращаться? На голодный желудок такие вопросы не решаются.

Кусок хлеба превратился в месиво. Андрей посолил его. Ложка соленого хлеба — ложка горячего варева. Это было здорово! Это было бы очень здорово, если бы проклятый вопрос не портил аппетит…

Журчала вода в реке, словно ладонями шлепала о берега, глухо постукивала камнями, перекатывая их по дну… Ярко светило солнце. Андрей ел и думал…

Гнедой тем временем встал, вяло и очень задумчиво начал пощипывать травку, а потом повалялся на песке, а еще спустя некоторое время заржал как-то пронзительно громко, словно жеребенок.

И Андрей собрал подсушенное у костра снаряжение, заседлал гнедого.

До темноты предстояло проехать километров десять сверх по ручью, где, по всем соображениям, должны были уже начаться буроземы.

Тропа обнаружилась довольно быстро, и, сориентировавшись по карте, он внимательно и чутко стал всматриваться во все окружающее.

Лес был лиственнично-кедровым, однообразным, по травяной покров и типы этого леса сменялись по мере того, как тропа шла все выше и выше, и Андрей думал о том, что самую правильную и точную типологию алтайских лесов создал профессор Г. В. Крылов. Андрею очень хотелось бы когда-нибудь встретиться с Крыловым, который тоже из года в год путешествовал по Алтаю и на работы которого очень часто ссылался Михмих. Отец при этом неизменно раздражался. Напрасно. Когда Андрей будет «на равных» с отцом, он сделает так, чтобы у них было больше общих друзей.

Еще Андрей думал, что он сильно виноват перед отцом: давно ему следовало стать с ним «на равных», а он откладывал это дело. Все из-за того, что был мальчишкой. А как же иначе — два года тому назад встретил на Алтае буроземы, но отнесся к этому факту совершенно по-мальчишески: не попытался определить границ их распространения, не описал как следует, кое-как взял образцы.

Потом, па зимних каникулах, когда кошки все-таки заскребли у него на душе, он послал эти плохонькие образцы академику Корабельникову, авторитету и первейшему знатоку почв Сибири, по карте которого отец составлял свою «Карту растительных ресурсов».

Старик Корабельников ответил. Ответил очень скоро, вежливо и точно таким образом, как отвечают пионерам и школьникам: «Дорогие ребята! Спасибо вам за то, что вы участвуете в серьезной и нужной работе! Образцы, которые вы мне прислали, я буду хранить, а если мне когда-нибудь еще раз придется посетить Горный Алтай — обязательно побываю в тех местах, где вы обнаружили эти почвы. Будьте здоровы, растите большие! Будьте исследователями с юных лет, а тогда вы обязательно станете людьми, очень полезными для науки!»

Ей-богу, так и выглядел ответ академика Корабельникова, даже еще обиднее, потому что он был адресован не вообще ребятам, а одному конкретному «ребенку».

Это была наука: покуда Андрей жив, будет ее помнить!

И все-таки обиду надо было преодолеть сразу же, но тут он снова оказался мальчишкой: рассердился на всю геоботанику и отправился в тунгусскую самодеятельную экспедицию искать метеорит Кулика. Метеорит — это, конечно, серьезно, несерьезно было его решение попытать счастья в другой области науки.

Не так это просто — изменить своей специальности. Нет, прошлое лето не пропало даром, по ведь можно было ухитриться побывать и там и здесь?

Можно было!

Вечер застал Андрея в верховьях ручья, и так как спички действительно никуда уже не годились, он поторопился устроиться засветло: спутал гнедого, наломал кедровых веток и постелил на них потник, а на потник еще не совсем просохший спальный мешок.

Было очень холодно, не то от свежего воздуха, не то от влажного мешка, и Андрей не мог уснуть. Пролежал, должно быть, с полчаса и все сердился на себя за то, что попусту теряет время — нужно было спать, набираться сил. Он даже мысли всякие гнал прочь от себя, чтобы они не мешали ему, но потом ему пришла в голову одна, от которой стало как будто теплее: он догадался, что нужно сделать, чтобы завтра ночевать у костра… Днем он подожжет лупой какую-нибудь сырую валежину изнутри, чтобы она тлела без сильного огня. А ночевать приедет к этой самой валежине. «Чем будет не камин? — подумал Андрей. — Только валежину нужно выбрать у самого ручья, чтобы потом легко можно было сбросить ее в воду… Иначе наделаешь пожару!» II, представив себе во всех подробностях, как тепло ему будет завтра вечером, Андрей заснул.

Ночью он проснулся снова и начал соображать, что бы такое придумать, чтобы согреться.

«А вдруг, — подумал он, — я сплю уже на буроземах? Здорово!» И он опять погрузился в сон, твердя себе, что не должен больше просыпаться, что это баловство — не спать по ночам.

На рассвете очень трудно было дождаться часа, когда солнце проникнет наконец в лес, а с ветвей и трав исчезнет серый иней. И Андрей не стал этого дожидаться, а выскочил из мешка и голый начал прыгать что было сил.

— Черт подери, — сказал он, слушая, как зубы стучат у него о зубы, — турецкий марш, да и только! Сейчас мы с этой музыкой покончим!

И он принялся копать шурф.

Расчет был простой: когда солнце достигнет подножия леса, шурф уже будет готов, и с первыми же лучами он узнает, на буроземах он спал нынче или это еще не буроземы.

Солнце едва-едва касалось самых вершин огромных кедров, и там, наверху, возник какой-то иной лес, очень красивый, сияющий, из одних только вершинок, а ниже стоял зыбкий сумрак, почти темь, в которой блуждали первые робкие лучи, иней же, казалось, твердел до состояния льда… Тихо было, только где-то неподалеку слышалась воркотня горлинки.

Андрей хотел бы начать с записей, но подумал, что записи он сделает позже, при дневном свете, и саперной лопаткой принялся за работу.

Он копал, стоя на коленях и стараясь не разглядывать разрез, потому что сумрак мешал этому и путал краски почвы, словно одевая ее в маски. Не заметил, когда ему стало жарко, и работал, обгоняя солнце, — чувствовал, что шурф будет готов раньше, чем солнечный свет достигнет земли и осветит вертикальную стенку шурфа, обращенную на восток. Эта стенка называлась у почвоведов челом, название сейчас очень нравилось Андрею. Он часто поднимал голову и следил за тем, как солнечный свет спускался к земле. Когда лопата стукнулась о твердую породу, свет все еще блуждал в кедровых ветвях.