Харуки Мураками - Сжечь сарай. Сборник рассказов Страница 7

— Извините, мы так нежданно нагрянули в выходной… — сказал он.

— Ничего страшного. У меня каждый день похож на выходной. Да и… скучал я от одиночества, по правде говоря.

— Мы привезли немного еды, — сообщила она и достала с заднего сиденья большой бумажный пакет.

— Еды?

— Так, ничего особенного. Просто подумали: неудобно идти в гости с пустыми руками. К тому же в воскресенье, — пояснил он.

— Вообще-то это хорошая мысль, если учесть, что я с утра питаюсь одними яблоками.

Мы вошли в дом и разложили продукты на столе. Признаться, получился неплохой наборчик. Хорошее белое вино и сэндвичи с ростбифом, салат и копченая красная рыба, голубика и мороженое. И всего — помногу. В сэндвичи с ростбифом, как полагается, входил кресс-салат, горчица тоже была настоящей. Переложили еду на тарелки и открыли вино — будто небольшая вечеринка.

— Мне даже как-то неудобно…

— Ничего-ничего. Считайте это маленькой компенсацией за нашу бесцеремонность.

— Давайте уже есть! А то у меня в животе урчит! — взмолилась она.

На правах хозяина я разлил по бокалам вино и предложил тост. Вино оказалось несколько терпким. Хотя после нескольких глотков это ощущение притупилось.

— Можно поставить какую-нибудь пластинку? — спросила она.

— Давай, — ответил я.

Она уже была один раз у меня дома, поэтому без всяких объяснений знала, что где можно взять. Достала с полки несколько любимых пластинок, смахнула с них пыль и поставила на проигрыватель.

— До боли знакомый аппарат, — заметил он.

Это об авточейнджере марки «Галлард». И в самом деле — такая модель уже стала редкостью, и мне пришлось немало усилий приложить, чтобы найти ее в хорошем состоянии. Тем более приятно, когда человек понимает в этом толк. Так разговор на время переключился на аппаратуру.

Ей нравились старые джазовые вокалисты, поэтому у нас звучали Фрэд Астэр, Бинг Кросби. Между ними затесалась струнная серенада Чайковского, которую сменил Нэт Кинг Коул.

Мы поглощали сэндвичи, салат, копченую красную рыбу. Когда закончилось вино, я достал из холодильника баночное пиво, и мы принялись за него. Благо, пиво у меня всегда стоит в холодильнике плотными рядами. Дело в том, что один мой знакомый владеет небольшой фирмой и уступает по сходной цене неизрасходованные подарочные купоны.

Сколько бы он ни пил, цвет лица оставался неизменным. Я тоже не слабак, если дело доходит до пива. Да и она выпила несколько банок за компанию. Таким образом, менее чем за час на столе выстроились две дюжины пустых банок. Так, пустячок… Тем временем закончилась музыка. Она выбрала другие пять пластинок, и первой зазвучал Майлз Дэвис.

— Есть немного травки. Не хотите?

Я засомневался. Дело в том, что лишь месяц назад я бросил курить. Сейчас как раз настал переломный период, поэтому я боялся, не пропадут ли мои старания даром. Но в конечном итоге решился. Он достал со дна бумажного пакета алюминиевую фольгу, насыпал соломку на лист сигары и плотно свернул, смочив край языком. Затем подкурил от зажигалки, несколько раз затянулся, проверяя, хорошо ли подкурилось, и протянул мне. Марихуана оказалась отменного качества. Некоторое время мы без слов передавали косяк по кругу, делая по одной затяжке. Майлз Дэвис уступил место сборнику вальсов Иоганна Штрауса.

Когда мы докурили, она сказала, что хочет спать. Три банки пива, сверху конопля плюс недосып — тут и впрямь быстро уснешь. Я отвел ее на второй этаж в спальню. Быстро раздевшись до трусиков, она натянула одолженную у меня майку, нырнула в постель и уже через пять секунд засопела. Я спустился вниз, покачивая головой.

Сидя в гостиной на диване, ее любовник уже готовил второй косяк. Крепкий парень. По правде говоря, мне сейчас хотелось нырнуть в постель рядом с нею и тоже уснуть крепким сном. Но это было бы не по-хозяйски. Мы закурили. Продолжали играть вальсы Штрауса. Почему-то вспомнился спектакль на смотре самодеятельности в начальной школе. Я играл тогда роль дядьки из перчаточной лавки. К перчаточнику приходит лисенок купить перчатки. Но денег лисенку не хватает.

— Тогда ты не сможешь купить перчатки, — говорю я. (Такая отрицательная у меня была роль.)

— Дяденька! Но маме так холодно, что шкурка на лапках трескается, — упрашивает лисенок.

— Нет, не годится! Накопи денег и приходи снова. Тогда…

— Иногда жгу сараи, — сказал он.

— Прошу прощения?.. — Я слушал несколько рассеянно и решил, что лучше переспросить.

— Иногда жгу сараи! — повторил он.

— Я посмотрел на него. Он обводил ногтем контур зажигалки. Затем глубоко затянулся, подержал дым секунд десять и потихоньку выдохнул. Дым выплывал из его рта наружу совсем как эманация медиума у спиритов. Он передал мне косяк, проговорив:

— Хорошая все-таки штука. Я кивнул.

— Эту привезли из Индии. Я выбирал лучшего качества. Когда куришь ее, вспоминаются всякие странные эпизоды вместе с цветом и запахом. Вот такая вещь. При этом память… — он несколько раз прищелкнул пальцами, выдерживая небольшие паузы, — …совершенно изменяется. Вы так не думаете?

Я согласился и тут же вспомнил суматоху на сцене во время спектакля, запах краски, картонные декорации…

— Хотелось бы услышать о сараях, — сказал я.

Он посмотрел на меня, и на его лице по-прежнему отсутствовало какое-либо выражение.

— Можно начинать?

— Конечно, — ответил я.

— Все очень просто: разбрызгиваю бензин, подношу горящую спичку, воспламенение, и на этом — конец. Не проходит и пятнадцати минут, как огонь спадает.

— И что дальше? — спросил я и закрыл рот, не в состоянии найти следующей подходящей фразы. — Почему ты жжешь сараи?

— Что, странно?

— Не знаю. Ты жжешь. Я не жгу. И между тем и другим есть определенное различие. По мне, чем говорить, странно это или нет, прежде хочется выяснить это различие. Для нас обоих. К тому же ты первый завел об этом разговор.

— Да, это так. Кстати, а у вас есть пластинки Рави Шанкара?

Я ответил, что нет.

Он некоторое время пребывал в рассеянности.

— Обычно сжигаю один сарай в два месяца, — сказал он и опять щелкнул пальцами. — Мне кажется, такой темп в самый раз. Несомненно, для меня.

Я неопределенно махнул головой. Темп?

— Значит, ты жжешь свои сараи? Он обалдело посмотрел на меня.

— С чего это я должен жечь свои сараи? И почему вы думаете, что у меня их должно быть много?

— То есть, — уточнил я, — это чужие сараи?

— Ну да! Конечно! Поэтому… одним словом, это преступление. То же самое, что мы сейчас с вами курим здесь коноплю. Отчетливо выраженное npecmyплeнue.

Я молча сидел, поставив локоть на ручку кресла.

— Это значит, что я без спроса поджигаю чужие сараи. Правда, выбираю такие, от которых не возникло бы большого пожара. Я не собираюсь устраивать пожары, просто хочется сжигать сараи.

Я кивнул и затушил косяк.

— А если поймают, проблем не возникнет? Во всяком случае, за поджог могут и срок дать.

— Не поймают, — беспечно отмахнулся он. — Я обливаю бензином, чиркаю спичкой и сразу же убегаю. Затем наслаждаюсь, глядя издалека в бинокль. Не поймают. Потому что полиция не станет суетиться из-за какой-то одной сараюшки.

— К тому же никому и в голову не взбредет, что респектабельный молодой человек на иномарке будет заниматься поджогами сараев?

— Вот именно, — слегка улыбнулся он.

— А она? Тоже знает об этом?

— Она ничего не знает. О таких вещах я не говорю никому.

— Почему тогда мне рассказал?

Он приподнял левую руку и еле слышно поскреб пальцами по щетине.

— Вы пишете повести. К тому же должны хорошо разбираться в мотивах человеческих поступков. Мне кажется, писатели… одним словом, прежде чем оценивать вещи и поступки, наслаждаются ими в первозданном виде. Потому и рассказал.

Я на некоторое время задумался над его словами. Резонно…

— Ты, наверное, имеешь в виду первоклассных писателей? — спросил я.

Он ухмыльнулся.

— Может, это выглядит странно. — Он вытянул перед собой руки и сцепил пальцы в замок. — В мире огромное количество сараев, и мне кажется — все они ждут, когда я их сожгу. Будь то одинокий сарай на берегу моря или посреди поля. Попросту говоря, любому сараю достаточно пятнадцати минут, чтобы красиво сгореть. Как будто его и не было в помине. Никто и горевать не станет. Просто — пшик, и сарай исчезает.

— Так ты сам решаешь, нужен он или нет?

— Я ничего не решаю. Просто наблюдаю. Как дождь… Дождь идет. Река переполняется водой. Что-то сносится течением. Дождь что-нибудь решает? Ничего! Я верю в такую вещь, как нравственность. Люди не могут без нее жить. Я думаю, нравственность — это одновременное существование.