Кен Кизи - Пролетая над гнездом кукушки Страница 7

Она продолжает свое дело уже много лет. Доктора держатся три недели, три месяца. До тех пор, пока она не останавливается на маленьком человечке с большим широким лбом и широкими челюстями и с напряженным взглядом узко посаженных глаз, словно он когда-то носил очки, которые были ему слишком малы, и носил их так долго, что все его лицо стянулось к середине, так что теперь он носит очки на веревочке, привязанной к пуговице воротника; они качаются на багровом мостике его маленького носика и всегда сползают то на одну сторону, то на другую, так что он вынужден качать головой, чтобы удержать очки на уровне. Это — ее доктор.

Трех дневных черных санитаров она нанимает после долгих лет проб и ошибок. Принимает и отвергает тысячи из них. Они проходят перед ней словно длинный черный ряд хмурых масок с большими носами, ненавидящих ее и ее кукольную белокожесть — с первого же взгляда, который она на них бросала. Она оценивает их и их ненависть в течение месяца или около того, а потом позволяет им уйти, потому что они ненавидят недостаточно сильно. В конце концов она получает троих таких, которых хотела, — подбирала их по одному, не один год, вплетала в свой план и в свою сеть — и она, черт побери, оказалась права в том, что они ненавидят достаточно сильно.

Первого она получила через пять лет после того, как я попал в отделение, вертлявого, жилистого карлика цвета холодного асфальта. Его мать была изнасилована в Джорджии, тогда как папа стоял рядом, привязанный к горячей железной печи постромками от плуга, и кровь лилась ему прямо в ботинки. Мальчишка смотрел на все это из чулана, ему было пять лет, и он заработал косоглазие, стараясь выглянуть в щелочку между дверью и косяком, и после этого он не вырос ни на дюйм. Теперь его веки спускаются от бровей, свободные и толстые, словно ему на нос уселась летучая мышь. Он их чуть-чуть приподнимает, когда в отделение попадает новый белый мужчина, украдкой выглядывает из-под них, осматривает его с ног до головы и легонько кивает — только один раз, — словно он убедился в чем-то, в чем был заранее уверен. Когда он впервые пришел на работу, он принес с собой носок, полный наркотиков, чтобы приводить пациентов в форму. Но она сказала, чтобы он больше никогда этого не делал, велела оставить эту нудную работенку для дома и научила своей собственной технике; научила не показывать своей ненависти и быть спокойным, и ждать, ждать какого-нибудь удобного случая, какой-нибудь мелкой погрешности, а потом набрасывать веревку и постепенно затягивать узел. И так все время. Таким образом ты приведешь их в форму, учила она его.

Два других черных парня появились через два года, пришли на работу с разницей только в один месяц, и оба выглядят настолько одинаковыми, что, я думаю, она сделала копию того, который пришел первым. Оба высокие, резкие, костлявые, и их лица обструганы до выражения, которое никогда не меняется, подобно наконечникам из кремния. Глаза всегда нацелены на главное. Если ты погладишь их против шерстки, они шкуру с тебя живьем сдерут.

Все они черные, как телефоны. Чем чернее они от природы, — это она поняла, перебирая длинный темный ряд, который был до них, — тем чаще готовы посвятить себя тому, чтобы чистить, скрести и содержать отделение в порядке. К примеру, форменная одежда этих парней всегда сияет, словно снег, и на ней не заметишь ни пятнышка. Белая, холодная и жесткая, как и ее собственная.

Все трое одеты в накрахмаленные белоснежные штаны и белые рубашки с металлическими кнопками по одной стороне и белые туфли, отполированные так, словно они изо льда, и у этих туфель красные резиновые подошвы, такие тихие, что они могут шнырять по холлу, словно мыши. Движения их бесшумны. Они материализуются в разных частях отделения всякий раз, когда пациент хочет побыть в одиночестве или с кем-нибудь посекретничать. Пациент уверен, что он один, когда неожиданно раздается писк, его щеки обдает холодом, он поворачивается в этом направлении и видит каменную маску, нависающую над ним у стены. Он просто видит черное лицо. Без тела. Стены такие же белые, как их рубашки, чистые и отполированные, словно дверца холодильника, и кажется, что черное лицо и руки плавают в этом белом царстве сами по себе, словно привидения.

Годы выучки не прошли даром, и три черных парня все чаще и чаще действуют в унисон с Большой Сестрой. Один за другим они открывают в себе способность разъединять определенные проводки и оперировать излучением. Она никогда не отдает приказов вслух и не оставляет письменных распоряжений, которые могли бы обнаружить посетители — жена или школьный учитель. В этом нет нужды. Они связаны длинными высоковольтными волнами ненависти, и черные ребята подскакивают, чтобы выполнить ее указания прежде, чем она об этом подумает.

После того как Большая Сестра набрала персонал, отделение функционирует, словно отлаженный механизм часов. Что бы ребята ни думали, ни говорили, ни делали — все просчитано месяц за месяцем вперед, основываясь на кратких замечаниях, сделанных Большой Сестрой в течение дня. Все фиксируется и идет на прокорм машине, которая — я слышал — гудит за стальной дверью сестринского поста. А оттуда возвращаются карточки ежедневных назначений, прокомпостированные узором из маленьких квадратных дырочек. В начале каждого дня должным образом датированные карточки ежедневных назначений вставляются в щель стальной двери и стены начинают жужжать: свет зажигается в спальнях в шесть тридцать: Острые быстро вылезают из постелей, иначе черные ребята могут их оттуда вытолкать пинками и заставить работать, надраивая пол, вытряхивая пепельницы, полируя царапины на стенах, где какой-нибудь пожилой парень отдал концы днем раньше, свалился с отвратительным запахом дыма и жженой резины. Колесики опускают на пол длинные мертвые ноги и ждут, словно сидячие статуи, когда кто-нибудь подкатит им кресло. Овощи мочатся в кровать, приводя в действие звонок, и их вывозят в кафельную, где черные ребята обмывают их из шланга и натягивают чистые зеленые штаны…

Шесть сорок пять — зажужжали электробритвы, и Острые выстраиваются напротив зеркал в алфавитном порядке: А, Б, В, Г… Ходячие Хроники вроде меня входят, когда с Острыми покончено, а потом ввозят Колесиков. Трех старых парней оставляют. У них под подбородками тонкая пленка желтой плесени, их бреют на их собственных стульях в фойе дневной комнаты, кожу натягивают на лоб, чтобы она не втягивалась в пасть электробритвы.

Время от времени утром — в особенности по понедельникам — я прячусь и пытаюсь нарушить распорядок. В другой раз решаю, что будет лучше стать на свое место между А и В в алфавитном порядке и двигаться в обычном режиме, как и все остальные, не поднимая ног, — мощные магниты в полу двигают по отделению персонал, словно покупных марионеток…

В семь часов открывается столовая, и теперь все идет в обратном порядке: первыми Колесики, потом Ходячие, потом Острые берут подносы, кукурузные хлопья, бекон и яйца, тост, а в этот раз — консервированный персик на куске зеленого, в каплях, салата. Некоторые из Острых приносят подносы Колесикам. Большинство Колесиков — это просто Хроники, у которых плохо с ногами, но среди них есть трое таких, которые вообще ничего не могут делать, только сидеть, потому что у них что-то со спиной. Таких называют Овощами. Черные ребята вталкивают их в столовую после того, как все остальные усядутся, подвозят их к стене и приносят им такие же самые подносы с отвратного вида едой и маленькими белыми диеткарточками. Яйца, ветчина, тост, бекон — все это пережевывается тридцать два раза внутри беззубой стальной машины на кухне. Я вижу ее поджатые, складчатые губы, словно кишка пылесоса, и как она выплевывает комок жеваной ветчины на тарелку с таким звуком, словно в хлеву.

Черные ребята суют еду в сосущие розовые рты Овощей так быстро, что те не успевают проглотить, и вся эта мешанина сползает по их маленьким подбородкам и падает на зеленые штаны. Черные ребята осыпают Овощей проклятиями и вращением ложек раскрывают шире их рты, словно ковыряют гнилое яблоко: «Этот старый пердун Бластик, он загнулся прямо у меня на глазах. Не могу сказать точно, чем я его накормил — то ли беконным пюре, то ли его собственным траханым языком…»

В семь тридцать возвращаемся в дневную комнату. Большая Сестра смотрит через специальные очки, всегда отполированные до такой степени, что ты не можешь сказать, есть ли они на ней, кивает, тянется и отрывает лист от календаря, на один день приближая свою цель. Она нажимает кнопку и дает сигнал. Слышу, как где-то начинает дребезжать большой лист тончайшей жести. Все приходит в порядок. Острые: сидите на своей половине дневной комнаты и ждите, когда внесут карты и монополию. Хроники: сидите на своей стороне и ждите паззлы из коробки Красного Креста. Эллис: отправляйся на свое место у стены, поднимай руки, чтобы получить укол, и писай себе в штанину. Пете: тряси своей головой, словно марионетка. Скэнлон: клади свои узловатые руки на стол перед собой, собирая воображаемую бомбу, чтобы подорвать воображаемый мир. Хардинг: начинай говорить, маши в воздухе своими голубиными руками, потом лови их, суй в подмышки, потому что большие мальчики не машут руками таким вот образом. Сефелт: начинай рыдать над тем, что у тебя болят зубы, и над тем, что у тебя выпадают волосы. Все вместе: вдохнули… выдохнули… в безупречном порядке; сердца бьются в ритме, предписанном карточками ежедневных назначений. Звук хорошо подогнанных цилиндров.