Олег Рой - Вдали от рая Страница 7

– Ладно-ладно, – засмеялся Волошин. – Тоже мне, Казанова выискался. И как тебя только твоя Катька терпит?

– Катька терпит, потому что со мной таким ей лучше, чем совсем без меня, – философски ответствовал Сашка. И уже серьезным тоном, как бы давая понять, что звонок его вызван все же не желанием позубоскалить, а дружеской заботой и солидарностью, добавил: – Слушай, Вить, у тебя правда все в порядке? А то мне что-то показалось…

– Ну, что делать, когда кажется, ты и сам знаешь, – усмехнулся Виктор. – Не морочься, Саш, все у меня хорошо. Валите в свою Францию, и чтоб я никого из вас тут и близко не видел в ближайшие две недели. Дайте хоть немного побыть одному, черти…

– Ну, ладно. Попробуем тебе поверить, – вздохнул друг детства, однако по голосу его чувствовалось, что Волошин его не убедил. И торопясь закончить разговор, который неожиданно стал ему в тягость, Виктор коротко передал приветы Сашиным жене и дочке и нажал «отбой».

Машина уже въезжала в Привольное, и, едва она затормозила, Виктор, даже не успев еще как следует затолкать телефон в карман, резко распахнул дверцу и выпрыгнул, вырвался наружу, словно ветер, который боится превратиться в жестокий сквозняк, будучи запертым в четырех стенах. Глубоко вдохнул настоянный на солнце и полевых травах воздух, уловил где-то рядом густое жужжание шмеля, счастливо и радостно потянулся, раскинув руки в стороны, и спокойными, широкими шагами зашагал к своему дому, словно пытаясь обогнать свою уже по вечернему длинную тень.

Мать он нашел, как всегда, за работой. Склонившись над грядкой, она аккуратно выдергивала из земли сорняки, освобождая простор для дальнейшего роста то ли редиске, то ли морковке – Волошин в таких сельскохозяйственных тонкостях не разбирался.

– Витя, сыночек! Приехал! – обрадовалась она, торопливо стаскивая с рук перепачканные землей резиновые перчатки. – Как раз вовремя, сейчас самовар вскипит. Кушать будешь? У нас сегодня щи со щавелем, твои любимые…

– Буду! – радостно отвечал Волошин. – И щи буду, и чай с бутербродами! Я там привез кое-чего, колбасы, сыру, рыбы соленой, сладостей каких-то… Юра сейчас принесет.

С аппетитом поедая щи, которые считал одним из самых вкусных блюд на свете и по поводу которых утверждал, что с ними не сравнятся никакие деликатесы в лучших ресторанах мира, Волошин, как обычно, долго беседовал с матерью, расспрашивая ее о самочувствии и о жизни в Привольном. Валентина Васильевна со своей стороны тоже попыталась проявить интерес к делам сына.

– Ну как, Витя, – спросила она, наливая ему очередную чашку душистого чая из самовара, – состоялась твоя сделка?

Вопрос прозвучал привычно строго. Отработав всю жизнь в школе и уйдя на пенсию в почетном звании завуча старших классов по учебно-воспитательной работе, Валентина Васильевна на всю жизнь сохранила четкую дикцию, металлически-наставительные нотки в голосе и требовательный взгляд поверх очков, который, по-видимому, призван был приводить в смущение юных нарушителей школьного спокойствия. И во время своей долгой пенсионной старости – а матери уже исполнилось семьдесят восемь – Валентина Васильевна неизменно вела самый активный образ жизни: ездила в родную школу консультировать молодых и неопытных учителей, занималась множеством немыслимых для сына общественных дел при кружке ветеранов и чуть не круглый год возилась в земле, разводя на своем немалом теперь участке цветы и сажая зелень…

– Состоялась, – кратко ответил Виктор, кладя себе со старинного, из немецкого фарфорового сервиза, блюда кусок пирога с корицей («Только в обед испекла, как чувствовала, что ты приедешь!»).

– Выгодная?

Волошин молча кивнул, стараясь откусить кусок побольше. Рот наполнился знакомой, напоминающей о детстве, сладостью.

Сейчас Виктору, который еще вчера был готов рассказывать о контракте с итальянцами каждому встречному, совсем не хотелось об этом говорить. Мать поняла это и поспешила перевести разговор на другую тему.

– Вот, посмотри, статью тебе отложила. – Она достала с полки сложенную газету. Одна из заметок была обведена красной ручкой. – Тут пишут о вреде этих ваших сотовых телефонов. От них действительно очень сильное излучение, которое плохо влияет на здоровье.

Читать Виктор не стал – ему это было совершенно неинтересно. Его раздражала эта ее безграничная и бездумная вера печатному слову. Но говорить об этом и обижать мать он не собирался. Поэтому просто сложил газету и торопливо сунул ее в карман.

– Потом посмотрю, – пообещал он.

День клонился к вечеру. Начавшийся с отдыха и приятных необременительных занятий, он завершался в самом что ни на есть благодушном состоянии, на веранде дома в Привольном. Пахло деревом и свежим тестом с корицей и ванилью. Кресло – удобное, но не слишком мягкое, в самый раз – нежило уставшую поясницу, располагало к покою и отдыху. С веранды сквозь сад, за которым ухаживал приходящий садовник, открывался прекрасный вид на пруд, где дрожало, дробясь оранжевыми бликами в замершей водной глади, отражение закатного солнца.

– Ты никогда ничего мне не рассказываешь о себе, – с упреком проговорила Валентина Васильевна.

– А что рассказывать, мама? – досадливо сказал Виктор, прожевав пирог. – Это риелторский бизнес, дела сложные и скучные…

– Недоступные для моих старческих мозгов? – язвительно поинтересовалась она.

Вместо ответа Волошин снова откусил от пирога и устремил взгляд туда, где на водной глади догорали последние лучи заходящего солнца. Ему сейчас не хотелось этого разговора, не хотелось ничем омрачать радость своего пребывания здесь. Но, похоже, сегодня объяснения не избежать. В последнее время мать особенно настойчиво требует, чтобы он с ней делился происходящим в его жизни… Но он никогда этого не делал. Даже в школе. Не поздновато ли начинать в тридцать шесть лет?

В этом доме, рядом с этой пожилой женщиной, известной до последней морщинки вокруг глаз и в то же время такой чужой… трудно было выразить словами ту непонятную и нелогичную тоску, которая вдруг охватила Виктора. На какую-то неуловимую долю секунды ему показалось, что все, чего он достиг – солидное положение в мире риелторов Москвы, шикарная квартира, машина и прочие статусные игрушки для взрослых, – ничто по сравнению с каплей простого человеческого чувства… Может быть, того самого, которое зовется глупым, слащавым, сентиментальным словом любовь? Виктор привык считать, что это слово ничего не обозначает, что оно – всего лишь прикрытие для чего-то откровенно-животного или хитровато-практичного. Но сейчас почему-то по-дурацки захотелось, чтобы они с мамой сидели и болтали так же просто и увлеченно, как это он раньше наблюдал в семьях одноклассников. Чтобы они искренне радовались, встречая друг друга даже после недолгой разлуки…

«Детям и родителям полагается любить друг друга! Полагается… Если я ничего не испытываю к матери – значит ли это, что я моральный урод? Что я вообще не способен испытывать любовь? Ни к кому?»

Чтобы доказать самому себе, что это не так, Виктор протянул руку, чтобы погладить мать по плечу – но на полпути остановился, сделав вид, будто потянулся за новой порцией пирога, хотя уже был сыт. Волошин вовремя сообразил, что его ласкательный жест выглядел бы нелепо и вычурно, и, главное, он совершенно не мог представить, как отреагировала бы мать. В их семье никогда не практиковалось такое изъявление чувств…

«Ну и что? – разозлился на самого себя Виктор. – Ну, не приняты у нас телячьи нежности, что с того? Подумаешь! В каждой семье свои традиции. А о воспитании судят по конечному продукту – то бишь что получилось из детей. Так что я – в порядке! В полном порядке! Более чем в порядке!»

– Ты чем-то недовольна, мама? Если нужно что-то купить или выписать из-за границы – скажи, ты знаешь, я всегда…

– Ну что ты, Витя, – мать смотрела в сторону, а в голосе место металлических заняли влажные, слезливые нотки, – ты и так много вкладываешь в Привольное. Притом что так редко здесь бываешь… Видел бы твой папа, какую ты здесь создал красоту, – вот бы он порадовался!

Несколько лет назад, когда дела Виктора резко пошли в гору, его риелторская фирма приобрела известность, и он впервые начал оперировать цифрами, выражавшимися не в тысячах рублей, а в сотнях тысяч и миллионах долларов, он прежде всего вложил появившиеся средства в оборудование загородного дома для матери. Сначала хотел купить для нее что-нибудь более престижное, чем их дачный домик, привозил ей глянцевые проспекты, рисующие прелести жизни на Рублевке, соблазнял снимками роскошных коттеджей, уговаривал приобрести то один, то другой фешенебельный дом вместе с прилегающим к нему садом… Но Валентина Васильевна, крепко сжав губы, каждый раз отрицательно качала головой и сухим и напряженным голосом повторяла: «Я не хочу уезжать из Привольного, Витя. Здесь мы разбивали участок вместе с твоим отцом, здесь прошла почти вся моя жизнь, здесь рос ты, и я знаю здесь каждое дерево, каждую тропинку… Я люблю эти места и не хочу покидать их».