Маша Трауб - Продается дом с дедушкой Страница 7

– У тебя двушка в Москве, а у меня развалюха под Тулой, – сказала Лариса. – Ты ж в те годы бухой был все время, вот и поженились-прописались. Мне в Москву надо было. Я же, когда ехала, думала, у родственников, дяди Коли и тети Зины, пропишусь и смотреть за ними буду, пока не помрут. А тут ты подвалился. Еще и лучше – быстрее получилось. Хотя сейчас думаю, что лучше б у родственников – они давно померли, а ты все ходишь-пердишь. Еще и меня переживешь. Такие, как ты, быстро не помирают. Сволочи, подлецы и эгоисты долго живут.

– А зачем ты со мной столько лет жила? – Игорь Михайлович начал демонстративно срывать с рук резиновые перчатки, изображая гнев.

– Так дети же… Первый аборт нельзя было делать – опасно, у меня ж резус отрицательный, а я детей хотела. А второй – так поздно спохватилась. Никто уже не брался. А потом уж – куда я денусь с двумя-то?

– Ты… ты… ты! – Игорь Михайлович осел на табуретку и схватился за сердце. – Убирайся! Видеть тебя не могу!

– Да щас! Сам и вали отсюда. Козел! Как был животным, так и остался, – спокойно ответила Лариса. – Разбираться он решил. Да ты с собой сначала разберись, а потом на меня пасть открывай. Хочешь уйти – да никто не держит! Никогда я тебя не держала. Надеялась, что сам свалишь. Только у тебя кишка тонка. Ты даже уйти нормально не мог. Как мужик… Валандаться мог, а в последний момент хвост поджимал – и домой. Сейчас посмотри на себя: кому такое сокровище нужно? Ты думаешь, если волосенки свои жиденькие покрасил, так и помолодел? Если штаны новые нацепил, так мужиком стал? Не было у тебя яиц. Никогда. Хоть в штанах, хоть без. Понятно?

– Я никогда тебя не любил! – выкрикнул Игорь.

– Да очень надо было! Ты никого, кроме себя, не любил.

– Я дал тебе дом, крышу над головой, дачу… Я все тебе отдал!

– Ой, только не надо! Мне-то не надо рассказывать. Это ты журналисточкам да читателям своим рассказывай, а мне не надо тут творческую встречу устраивать. Отдал он… Ты лучше скажи, когда последний раз на могиле матери был? Ни разу с момента похорон. А у отца был? Нет! Ты думаешь, там бархатцы сами по себе цветут? Ага, сейчас, за здорово живешь они цветут. Да ты и дорогу туда не знаешь! А я знаю. Вот скажи, какой номер участка? А? Не знаешь? А я знаю. Так что я и квартиру, и дачу отработала. Твоих родителей я похоронила. За могилами я ухаживаю. Ты здесь никто, и звать тебя никак. Понял? Квартира – не твоя и не моя. Она детям достанется. И дача тоже. А если у тебя рука поднимется хоть метр отсудить, так я тебя удушу. Положу подушку и придавлю! Сил хватит, не сомневайся. А всем скажу, что сердце. Понял? И все поверят. Жене, которая с тобой столько лет прожила, очень даже поверят. Не волнуйся, я тебе камень хороший закажу. Хочешь, даже портретик твой сварганим. С фотографии, где ты в молодости.

Игорь Михайлович сорвал наконец перчатки и кинулся собирать чемодан. Потом подумал, накапал себе валокордин, посидел, заварил чай крепкий с сахаром и остался дома. Куда идти? Раньше к Сашке мог уйти или к бабе какой-нибудь, а теперь – некуда. Не к кому. Друзей нет, даже врагов нет, никого нет, кроме жены. Даже и детей, считай, тоже нет. Сын, Георгий, Гарик, про которого он те повести писал, первый из семьи сбежал – живет с женой и тещей. Двоих детей родил. С матерью общается, а с ним, с отцом, почти нет. Обиделся на что-то уже давно. А на что – уже и не вспомнишь. Лариса что-то говорила, но он мимо ушей, фоном все пропускал.

Младший, Петя, тоже давно не с ними. Всегда был трудный, с закидонами – уходил, приходил. Один раз появился – попросил денег. Игорь Михайлович не дал. Петя пропал. Жена все глаза проплакала – думала, что с сыном беда случилась. Объявился через пару недель, чтобы снова денег попросить. Лариса дала. Куда-то ездила, потом плакала весь вечер.

Сказала однажды: «Ты виноват!» Но Игорь Михайлович не понял, в чем. А выяснять не стал. Для себя решил, что сын – или наркоман, или алкоголик. Ну, значит, слабый. Еще в детстве плакал – жена ночи с ним не спала. Говорила: мальчик талантливый растет, с тонкой нервной организацией. Рисует, стихи пишет.

Потом как-то вдруг все выправилось. Оказалось, что Петя окончил художественное училище, потом институт. Женился. Внучка, Сонечка, от него.

Игорь Михайлович как-то нашел тетрадный листок со стихами. Прочел, корчась от презрения.

– Детский сад, – сказал он и скомкал лист, – бездарность.

Оказалось, что Петя, в ту пору подросток, все слышал. Проплакал всю ночь. Игорь Михайлович не помнил, как домой попал, и, конечно же, не слышал, как Петя плачет.

Он вообще не хотел растрачивать себя на бытовое – только расплескивать. Ведь считал, что туда все надо отдавать, без остатка – в тексты, в роман.

– Ты должен был ему помочь и поддержать, – убеждала мужа Лариса. – Он твой сын. Да, сложный мальчик, но мы должны быть рядом.

– Я не считаю, что должен поддерживать бездельника, который шляется не пойми где. Мы ему нужны? Зачем? Денег дать? А морда не треснет? В следующий раз появится – ни копейки ему не давай! Увидишь, быстро домой вернется, когда жрать нечего будет.

– Это мои деньги, и я буду их давать, кому захочу и сколько захочу, – зло процедила Лариса.

Игорь на нее тогда сильно обиделся. Если жена его не уважает, ни во что не ставит – чего же ждать от детей?

– Куда воду льешь-то? Классик недоделанный!

Игорь Михайлович очнулся – он снова стоял в резиновых перчатках и домывал сковороду. Задумался, погрузился в воспоминания.

А что, если написать про конфликт поколений? Отцы и дети, так сказать? Ведь он может использовать… Да, мясо есть. А это главное в романе. Когда есть мясо. Мышцы и кожу нарастить проще. Но основу надо брать из жизни – из своего, из нутра доставать. Вот написать все как есть – про мудрого отца, про неблагодарных детей, невозможность и нежелание понять друг друга. Да, это было бы хорошо, очень хорошо! И всегда насущно. Да, надо непременно попробовать.

Игорь Михайлович вспоминал, как писал тот самый сборник про Гарика. И помнил все, прекрасно помнил, в деталях, хотя, казалось, забыл. Давно решил для себя, что забыл.

С чего все началось? И что вообще считать началом? Наверное, с Люси. Надо же, и имя тут же всплыло: вот оно – на языке. У него ведь тогда случился бурный роман. Такой роман, который всю жизнь вспоминаешь. В то время ведь думал, что роман и роман, а если всю жизнь помнишь, то выходит, что любовь была. Если бы он тогда изменил жизнь, остался бы с Люсей, то как бы сейчас было? По-другому? Конечно, по-другому. Может, Люся была ему дана, чтобы жизнь изменить, а он профукал все… Теперь уже и не узнаешь.

Люся работала секретарем в издательстве. Игорь Михайлович, тогда еще молодой человек, начинающий и никому не известный прозаик Игорь, мечтал об одном – чтобы его рукопись приняли на рассмотрение. Ни о чем так не мечтал, как об этом – заходить в эти двери на правах автора, проходить в приемную и сразу в кабинет, где его ждет редактор. Он видел – так встречают авторов: двери нараспашку, секретарша уже с чаем наготове, редактор тоже, стоит, руку протягивает. А то и из-за огромного стола выбирается – идет встречать, стул отодвигает. А он не спешит, улыбается секретарше, жмет руку редактору…

Игорь писал роман. До окончания было еще далеко, но одна треть – две главы – очень, очень достойные. Игорь переписывал, перечитывал, давал «отлежаться» рукописи, возвращался, правил, вычеркивал, снова вставлял.

– Допиши – тогда показывай, – посоветовал Сашка Комаровский.

– Если начало понравится, быстро допишу. Ты только встречу мне организуй, – ответил Игорь.

– Запишись на прием, – сказал Сашка.

– И сколько ждать этого приема? Секретарша будет отфутболивать – редактор то в отпуске, то на совещании, то уехал… Замолви за меня словечко. Тебе это раз плюнуть, а мне, понимаешь, стимул нужен. Не могу я больше так, в стол, в неизвестность…

– А если твое начало не понравится?

– Пусть. Тогда я больше и пытаться не буду. Лучше сразу узнать. Или подскажут, как переделать.

– Дай хоть почитать.

– Дам, обязательно. Чуть поправить надо. Ты договорись о встрече. Ну к кому мне еще обратиться? Кого просить? Я уже по потолку хожу! Тебе-то хорошо, ты уже признанный, а я? Да мне только на прием попасть!.. Пусть критикуют, пусть ругают, я хоть буду знать, в какую сторону двигаться! Ну что я тебе объясняю? Ты же и так понимаешь лучше меня!

– Хорошо.

Комаровский всегда держал слово. Если согласился – значит, сделает.

Игорь поднимался по ступенькам и слышал, как стучит сердце. И это была не фигура речи. Игорь удивленно отметил, что стук сердца можно слышать так, что закладывает уши. Звук этот, надо сказать, раздражал и даже пугал. Нет, сердце не пробивало грудную клетку и не выскакивало из груди. Стучало громко, заглушая чужие разговоры, грохот отбойного молотка на улице и все остальные звуки. Резкой болью отдавало между лопаток. Игорь поднимался по лестнице, чувствуя, что сейчас умрет – через одну ступеньку уж точно.